— Name?
— Чего?
— Не говорить немецки? Перевотчика! Dolmetscher!
Незаменимый бельгиец — тут как тут.
— Он спрашивает фамилию, так вот. Фамилия твоя как, и все тут.
— Каванна.
Гримаса отвращения.
— Wie?
— А ну-ка, повтори еще раз, пожалуйста!
— Ка-ван-на.
Трезвоню своими двумя «N», как если бы у меня их было восемнадцать. Очень мне нравятся две моих «N». Да еще и ударение делаю на второй «А», на итальянский манер.
— КавАнннна.
Он повторяет за мной, корча рожу от усилия:
— Кафана.
Пишу ему на клочке бумаги. Крысиная морда сияет:
— Ach, so! Jawohl!
Выговаривает с гордостью:
— Кафана!
А пишет: Кавана.
Я говорю: «Nein! (умею говорить «Nein») не так!» (Чтобы он лучше понял, произношу: «Та, не дак!»)
Он поворачивается к бельгийцу, в недоумении. Бельгиец переводит:
— Er sagt, es wird nicht so geschrieben.
Крысиная морда говорит:
— Doch wird's heute so. Теперь пудет так, мзье. Сдесь Дойчланд. Халь-мань. Трудно шитать имя, как это, тля немец. Трудная вещь тля немец, вещь плохой, мезье[23].
Хотя, вообще-то, если им это нравится… Меня-то, во всяком случае, забавляет.
— Vorname?
— Твое имя, а ну-ка?
— Франсуа.
— Wie denn? Vranntzoa?
Поворачивается к бельгийцу:
— Was soll das heissen?
— Es heisst «Franz» auf Deutsch.
— Ach so! Warum denn sagt er nicht «Franz»?
Так и записывает: «Франц».
— Geburtstag? Geburtsort? Verheiratet? Schnell! Schnell!
— Дата и место рождения, женат ли, скорей, так вот, а ну-ка…
Я проговариваю все это, шнель-шнель, он записывает, ставит печать, но не таким развязным и истинно мужским ударом кулаком, как наши фараоны, — нет, он ставит печать под прямым углом, оказывает на ручку ровное и действенное давление, которое ему преподал опыт, а после еще с удовлетворением созерцает полученный результат: эффектный фиолетовый орел с распластанными крыльями, иератический, стилизованный донельзя, — очень модернистский, очень уж в духе выставки 1937-го, — держит в когтях сакраментальную свастику. Он на секунду сосредоточивается, берет разгон и выскребает единым махом поперек этого шедевра прикладного искусства свою подпись в виде температурной кривой менингитчика при смерти.
* * *
Подваливает Душа, руку ее оттягивает здоровый коричневатый эмалированный кувшин. Это кофе. Литров десять, никак не меньше. Они не жадничают. Душа колышет бедрами и выгибает поясницу, животом вперед. Это все из-за сабо, толстых деревянных подметок с кусочком тряпицы над пальцами, которые заставляют тебя волочить пятки, не отрывая их от земли, а то, не дай бог, — засадишь свое полено в глаз соседу. Сабо дает походку особую, одновременно непринужденную, усталую, тяжеловесную и переваливающуюся, походку лагерников. И грохот перекатываемых пустых бочек. Душа улыбается до ушей. Они всегда улыбаются, они такие. С порога комнатенки кричит мне, радостная, как если бы я был прекраснейшим украшением самого радостного дня в ее жизни: