.
* * *
Защита Берлина — дело общее. Впрочем, не сделал ли национал-социализм всех немцев равными перед фюрером? Поэтому вышло постановление, что по воскресеньям все берлинцы без инвалидности, без различия сословия, достояния или пола, должны под руководством своего квартального старосты рыть противотанковые траншеи.
В то воскресенье вся фирма Грэтц А. Г. растянулась по огромной равнине, и она роет. Настроение у всех жизнерадостное, — пикник как бы. Герр Грэтц, собственной персоной, фамильный наследник, цветущий отпрыск династии, — тоже довольно благосклонно присутствует здесь, с заступом в руках, а как же, и даже фрау Грэтц, не теряющая при этом природного собственного достоинства. Пронизывающий ветер конца зимы розовит щеки этих очаровательных стариканов. Герр Мюллер тоже копает, с улыбкой натянутой в уголках губ. Вся эта публика в светло-зеленых твидах и в свитерах под горло, в сапогах, разумеется. Герр Мюллер в галифе, лыжной кепочке и с шелковым шейным платком. Командный состав остается единой группой в самом начале траншеи.
Немецкий персонал рассредоточился непосредственно вслед за ними, а уже потом растянулась всякого рода шваль: французы, голландцы, поляки, русские, по-братски перемешанные, облаянные прорабами Организацион Тодт, в горчичных мундирах, которые не дают нам и дух перевести, засранцы:
— Los! Los! Schneller! Tiefer! Gestapo! Wo gehst du hin? Scheissen? Nein! Hier scheissen!
Кое-кто считает, что это уж слишком. Лореаль посылает на хуй какого-то выслуживающегося тодтца. За это ему под носом орется истерическая речуга, в которой четырежды повторяется слово: «Гестапо». Мне плевать, я привык. А потом, я ведь в облаках витаю. Мария здесь, со мной рядом. Роем мы вместе, хохочем, она пускается со мной наперегонки, хочет доказать мне, что украинская дивчина стоит четырех франко-итальянских самцов-южан, я даю ей фору, она выкладывается вовсю, высунула язык, щеки ее раскраснелись, локоны выбились из-под платка, я счастлив, счастлив, аж выть хочется. И я вою. Кричу: «Я-ху-у!», — подпрыгиваю, хватаю Марию в свои объятия, сжимаю ее аж до хруста, — небо серое, ветер ледяной, Боже мой, бывают же моменты в жизни, такие, как этот!
Она морщит нос, влепляет мне оплеуху: «Chto ty, tchort vozmi!», — а потом смеется что есть силы, а потом я начинаю копать вовсю, догоняю ее, она видит, что я ее обогнал, тогда она шлепает меня по спине лопатой, дает нагоняй: «Oi ty, zaraza!», — я спасаюсь, дубасит-то она больно, я ее обезоруживаю, мы едва переводим дыхание, глядим друг на друга, смеемся друг другу в лицо.