— Vorwärts… Marsch!
Солнце начинает карабкаться вверх. Небо — голубизны небесной. Сегодня четвертое апреля 1945 года.
* * *
— Nach Western! — Выходя на проселок, поворачиваем направо, в направлении Пазевалька. И попадаем в июнь сорокового.
Исход. Изнемогающее стадо. Шкаф на телеге, матрацы на шкафу, бабуси на матрацах. Куры в клетках, между осей.
Июнь сорокового в Померании. Но были ли у нас эти физиономии смертников тогда, в июне сорокового? Эти пустые глаза, эти понурые плечи, эта угрюмая уверенность в худшем? Запомнился мне огромный бардак, разгул мандража и грабежа. А здесь — только тяжелое топтание скота, идущего на бойню и знающего это. Дисциплинированные, но не только. Достойные. Спешащие прийти друг другу на помощь. Воспитанные. Да-да, смешно кажется, но правда — воспитанные. И уже мертвые.
Почему они не ушли раньше? Потому, что это было запрещено. Почему они уходят сейчас? Потому, что это обязательно. Отдан приказ — на Запад. Никто не должен оказаться в руках у красных. Никто. Безоговорочная инструкция. Эсэсовцы бдят за ее соблюдением. Вот они и идут на Запад. К американскому фронту. Это не произнесено вслух, идти под защиту врага расценивалось бы как пораженчество и предательство, но на это чувствуется весомый намек! Американский фронт должен быть за четыреста или пятьсот километров отсюда… Они никогда до него не дойдут. Они никогда ни до чего не дойдут. И они это знают. Красная Армия не спешила, она собирала силы и теперь устремилась в прорыв, в тот самый момент, который выбрала только она. Ничто ее больше не остановит. Огромная, убийственная машина прочесывает равнину от горизонта до горизонта, давит все, — ничто от нее не уйдет.
В июне сорокового в войну нам не верилось. Не знали, что это значит. Немцы не могли быть такими ужасными, как нам твердили, ну а потом, — да черт с ним! — там поживем-увидим… В апреле сорок пятого, на дорогах Германии, «они» успели узнать. Они уже знают, что произошло на Востоке. Они уже знают, что им нельзя ждать ни малейшей пощады от этих русских, которым они сделали столько зла. От тех русских, которых их пропаганда превратила в зверски грубых азиатских дегенератов.
* * *
А мы шагаем. Очень быстро колонна теряет свою однородность. Просачиваются в нее какие-то одиночки, деревенские парни, чехи, поляки, украинцы, военнопленные. И немцы тоже. Пожилой паре тяжело. Мужчина изнемогает. Он останавливается, переводит дыхание, как рыба, выброшенная на берег, ковыляет опять, опершись на свою старуху. Один парень бросает в кювет свой заступ: «Дурацкий же у нас вид со всем этим!» Действительно… Бросаю и свой, говорю Марии, чтобы тоже бросала. Прежде чем она успевает мне ответить, чувствую, как какая-то штука упирается мне под ребра, смотрю — это тот самый шибзик, похабный эсэсовец, приставил свой пистолет мне в бок, здоровую такую хреновину, и давит еще на нее, как на дрель, довольный весь от того, что мне больно, — грязный мудила, осклаб кривит рожу спившегося тореадора-неудачника, страшно хочет стрельнуть. Смотрю на его