Совсем в начале они несли только скудные узелки, убогие вещевые мешочки. Мешки из-под картошки обвисали на их спинах, как усохший инжир. Мало-помалу мешки эти отъели себе здоровенные щеки, котомки раздались, ящики и картонки возникли на головах, на плечах. Потом появилась тачка, потом другая. Детская коляска. А потом и ручная тележка. Потом телега для лошади, а потом и сама лошадь. Уровень хлама на телеге начинает расти. Вскоре он превзошел высоту второго этажа, а наверху кучи, на самой ее верхотуре, где покоятся различные мешки и узлы, как засахаренная вишенка на пирожном, сидит немецкая дама, весьма достойная вдова, в слезах, вполне еще пригодная к употреблению, и уже улыбающаяся сквозь слезы.
Ну и черти же, итальяшки эти! Сперва они плелись молча, охваченные окружающим страхом, хотя и не принимая в нем участия. Уважая, по крайней мере, страшное отчаяние немцев. Как снимаешь шляпу перед проезжающим катафалком. В конце концов, эти люди идут на смерть, эти женщины будут изнасилованы… А потом, мало-помалу, ласкаемые в спину таким неотразимым солнцем, они начали напевать вполголоса, потихоньку, почти нехотя, как перестаешь сдерживать естественную потребность, как тот дядечка, о котором так любит рассказывать папа, которому в церкви, в момент возношения даров, вдруг сильно захотелось пукнуть, и он решил спасти ситуацию, выпуская потихоньку тончайшую струйку, но струйка эта, увы, дала мощную ноту оркестровой трубы с сурдиной, и нота длилась и длилась, и в рассказе папы закончилась катастрофой.
По мере нарастания содержимого телеги песня их разрасталась и приобретала уверенность, и теперь вот они трехголосьем затягивают песню альпийских стрелков.
Е bada bene che non si bagna,
Che glielo voglio regalare!
От всей души, во все горло, и глаза их блестят, и шаг их победный, как будто война эта ими выиграна. Ну и черти, итальяшки эти!
Итальянцы очаровали Марию. Она с ними смеется, с ними поет, завязывает беседу. Представляет меня с гордостью: «Он — итальянец!» А те на радостях: «Dawero, sei italiano? Da dove?» Но я-то скорее смущен, ведь говорю я по-итальянски плохо, на итальянском с начинкой из диалекта, на итальянском моего папы, но как-никак несколькими словами перекидываемся. Один даже начинает сходу настойчиво кадрить Марию, я стараюсь не подавать виду, не показывать себя ни ревнивцем, ни мудозвоном, а это трудно. Мария, к счастью, чувствует мое замешательство и делается такой нарочито нежной, окружает меня вниманием, красавец это понимает, подмигивает мне, делает: «Бaa!», — пожимает плечами и отклеивается.