— Sechsunddreissig fünf!
Тридцать шесть и пять. Немного удивленная, она вперивает мне в глаз свой указательный палец, выворачивает нижнее веко, с безразличием рассматривает подкладку, пожимает плечами.
— Kein Fieber. Nicht krank.
А если тебя приняли, если ты взял это первое препятствие, — возвращаешься в свой барак, опять погружаешься в свое тряпичное гнездышко, еще теплящееся собственным твоим теплом, наполняешь свои легкие дорогим тебе запахом прокисшего пота, кисло-капустного пердежа, тысячекратных вдохов и отрыжек, немытого никогда белья, вонючих пяток, холодного чинарика, пипи в койке, знакомого тебе запаха общей спальни не очень-то чистоплотных мужчин, родного тебе доброго запаха, застывшего ранним холодным утром, как жир на сковороде. Весь барак принадлежит тогда одному тебе, остальные ушли горемычить, а те, что с ночной смены, вернулись уже и храпят. А ты лежишь и ждешь обхода врача.
В девять ты возвращаешься в медпункт. Швестер Паула объявляет врачу показания твоего градусника. Доктор здесь старый. Молодые на фронте. Он говорит: «Mund auf!», — и сам открывает рот, чтобы тебе показать, как. Ты открываешь, он бросает взгляд, делает: «Hm, Hm», — берет из коробки таблетку, показывает тебе и говорит: «Tablette», — ты отвечаешь: «Ja, ja», — чтобы отчетливо показать, какой ты податливый и послушный, дает он тебе таблетку, кладешь ее на язык, швестер Паула протягивает тебе стакан воды, ты глотаешь, врач произносит: «Gut», — садится, берет маленький бланк из стопки, на нем напечатано одно слово «Arbeits…» (работо…), а дальше — точки. На секунду он замирает. Если он пишет на многоточии «unfähig», можешь лелеять себя до завтра, негодник. А если он пишет «fähig», отчаливаешь с пол-оборота прямо в абтайлунг. Редко он пишет «unfähig». Однако случается.
Вот я и предстал перед швестер Паулой. Показываю ей свою щиколотку. Кое-как объясняю, чего от нее я жду.
— Schmutzig. Sauber machen, bitte, — говорю я.
Швестер Паула молчит. Наливает воды в тазик, роняет туда две таблеттен марганцовки, вода становится фиолетовой, очень красиво. Протягивает мне компресс. Понял. Должен все это сам сделать. А нежности женской руки — шиш! Кладет квадратик клейкого пластыря на табурет и — на тебе! — уходит. Ан нет. Возвращается. Уставилась носом в мою голень. Которую я обнажил, задрав до колена штанину. Что же ее, черт возьми, там так завораживает?
Она настойчиво смотрит на мое бобо, прослеживает что-то пальцем вдоль голени, поднимается до колена, задирает штанину, насколько может, проводит вдоль ляжки, приказывает: «Hose ab!», — и, так как я понимаю не совсем быстро, расстегивает ремень, ширинку, спускает мои штаны, и вот я уже стою, — прибор нараспашку. Она тычет мне в пах, — пальцы из закаленной стали, — выпрямляется и говорит: «Sofort ins Bett!» Бледная ее кожа на костях щек натянута, глаза сверкают. Настоящий скелетный череп, с горящей свечкой внутри.