Сооруженный нами плот был чудом конструкторской мысли и, с поправкой на обстоятельства, мог бы соперничать с хейердаловским «Ра» и «Кон-Тики»: три пары камер с лодкой на них. Так сказать, двойная гарантия, что в ближайшее время мы не пойдем ко дну. Палубу мы настлали из распяленных чемоданов и разрезанных сумок, для чего пришлось оприходовать все, что еще плавало, а хозяйственный – «зачем добру пропадать?» – Петр не поленился поискать и на дне, возле хвоста самолета. Он же и принес нам сообщение, что хвост покоится на площадке, примерно, десять на пятнадцать метров, далее же зияет бездна. Вот уж, действительно, попадание... Уже в темноте мы устроили баню – благо в одном из чемоданов оказалось два куска прекрасного французского мыла. Каждый из нас совершал омовение на своем собственном краю плота, и хотя луна еще не взошла, воображение рисовало мне обнаженную Ингрид, выливающую себе на плечи, грудь, живот пригоршни фосфоресцирующей влаги.
Ингрид спала в лодке – мы же с Петром – по бортам, как стражи, в спасательных жилетах, привязанных к камерам, чтобы не оказаться во сне за бортом. Было на удивление тепло, под нами, чуть покачивая плот, молчала вода, и все, произошедшее днем, казалось невероятным.
Проснулся я среди ночи – высоко в небе стояла луна, и от горизонта прямо до нашего плота по океану ткалась лунная дорожка. Высоко в небе летел самолет, неся в полной тишине свою лампадку. Я приподнялся на локте и увидел плечо Ингрид. На фоне мерцающего безмолвия ночи оно показалось мне хрупким и беззащитным. Я положил ей руку на плечо – оно не отозвалось. Ингрид спала. Мне хотелось ее разбудить, и я стал тихо бродить пальцами вдоль ее руки. Ингрид по-прежнему не отзывалась, и я не знал – спит ли она или уже вслушивается в мою ласку. После давешнего сна, в котором она уже была моей, так странно было возвращаться в никуда, в какое-то начало, когда земля была еще безвидна, и страждущий дух мой лишь носился над водой. Отсутствие ответа можно было понимать двояко, трояко – во всяком случае, не как полное и категорическое неприятие, и потому, осмелев, я стал гладить ее шею, маленькое ухо в крупинках морской соли, а затем маленькие упругие грудки, спрятанные под блузкой. Всегда предпочитал их большим: маленькие – они чутки, понятны, отзывчивы, они часть тела, дорогого тебе, а большие – тупы, тяжеловесны и самодостаточны, как дыни, среди которых ты долго бродишь руками, подкидываешь, мнешь и шлепаешь, не разумея, чего же тебе, собственно, надобно. Я чувствовал, как под моими пальцами напряглись соски, и сам напрягся и набряк – тяжко и недвусмысленно. Теперь уже было ясно, что Ингрид не спит, и ясно, почему не отвечает мне. Действительно, зачем будить нашего Петра – третьего, который лишний. Я осторожно приподнялся и увидел, что в лодочке уже образовалось для меня свободное место. Я аккуратно вписался в него и оказался тесно прижатым своими распаленными чреслами к нежным подростковым ягодицам, прикрытым чуть влажноватой тканью юбки. Все это так напоминало мой давешний сон, что я даже ущипнул себя. Впервые в жизни мне были готовы отдаться вот так – молча, без единого поощряющего знака. Впрочем, была в моем детстве девочка, которая, приходя в гости, без единого слова выставляла мне для невинных ласк свое милое личико. Воспоминание это зажгло меня каким-то новым утонченным сладострастием – я жил жизнью нормального самца, но не скажу, что ни разу не зашкаливал в своих эротических фантазиях.