* * *
Городок – родина Плохия – был собою невелик: душ где-то тысяч под сто. В ориентированной на оборонку Я-й области, обслуживаемой их отделением (гнойным), было подобных с дюжину.
Под вывеской радиозавода, который частью в самом деле существовал на поверхности, в засекреченных цехах – в цехах подземных – изготовлялась некая важнейшая часть нейтронной бомбы.
Озера, горы и золотостволые сосновые леса вокруг были заражены на десятки лет так, что легче было, по совету Чапаева, «наплевать и забыть», нежели выслушивать любые в любую сторону доводы и предположения...
Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран...
Зато у скученной на манер Академгородка и технической преимущественно интеллигенции шла здесь какая-то культурная жизнь. «Вольфганг Амадей Моцарт. Шесть ноктюрнов для двух сопрано и баса». С остроумным ТЭМом[20] , встречами с «интересными людьми» (Плохий видел Тарковского, Высоцкого и Олега Даля) и с тою уютно обустроенной библиотекой, где в школьные годы спасал он свою душу от идеологической интоксикации.
Школьные друзья, три-четыре персоны, были тоже те самые, подзабытые умом, но узнаваемые чревесами, но только при гаражах, машинах, дачных участках (у кого – что, пока) и готовности обсуждать газетно-телевизионное «остренькое».
Плохий сидел в чьем-нибудь гараже, пил чужую водку, слушал разнообразный с похвальбой треп, анекдотцы, сетованья на нехватку правды, служебно-домашние утеснения, и мрак в его душе густел до овеществленно-дегтярного состояния, до желанья небытия.
Если без дисконтактных бахил или ямщицкого ведра со льдом отогревать стеклянное отморожение по-обычному, обыкновенным содержанием пострадавшего в комнате, то промерзшие, не пропускающие кровь артерии в глубине отогреваются последними, и ожившие, требующие кислорода ткани снаружи задыхаются без кислорода до смерти.
От разлученья с дочерью замерзли, похоже, питавшие душу Плохия тонкие какие-то корешочки, и он сызнова, как когда-то в юности, как под зимним льдом рыба в придухе, стал задыхаться и пропадать.
Спасла матушка.
После болезни и кончины отца во втором – советском после немецкого – плену, она, комсомолка тридцатых, из-за отсутствия газет у сдавшей им комнату старушки прилучилась читать Евангелие, а позже и ходить за семь верст в церковку одной из ближних полубашкирских деревень.
Матушка и отправила Плохия в монастырь.
– Съезди, сына, – вздохнув и перекрестившись, сказала ему, – оно авось-как и полегшает.
Возвратился «сына» невеселый, задумавшись пуще прежнего, но и в решимости претерпеть.