— Ты имеешь в виду мое отчисление? Это всего лишь последний, наиболее заметный позор. — Ретт сжал руку своего приятеля, — Надо ли перечислять все свои падения и ошибки? Да их больше, чем… — Он устало покачал головой. — Меня воротит от всего этого, Джон. Стоило просить кого-то другого стать моим секундантом?
— Черт бы тебя побрал совсем! — выругался Джон.
Джон Хейнз и Ретт Батлер познакомились в школе Кэткарта Пурьера в Чарльстоне. К тому времени, как Ретт отбыл в Вест-Пойнт, Джон Хейнз уже вошел в судоходный бизнес отца. После отчисления и возвращения Ретта Джон время от времени встречал друга на улицах города. Порой Ретт бывал трезвым, чаще — нет. Видеть человека с природной грацией Ретта неряшливым, воняющим перегаром Джону было тяжело и неприятно.
Джон Хейнз относился к тем молодым южанам из хороших семей, которые словно губка вбирают в себя представления о гражданской ответственности. Джон являлся членом приходского совета церкви Святого Михаила и самым молодым учредителем балов Общества святой Сесилии. Несмотря на то что Джон завидовал темпераменту друга, он никогда не сопровождал Ретта и его приятелей — повес из компании полковника Раванеля — по их ночным адресам: в бордели, игорные дома и питейные заведения.
Понятное дело, Джон был удивлен, когда в один прекрасный день увидел Ретта Батлера в своей компании «Хейнз и сын», да при этом еще с просьбой помочь ему в деле чести.
— Ретт, где же твои друзья? Эндрю Раванель? Генри Кершо? Эдгар Пурьер?
— Ты будешь трезвее, Джон.
Прямо скажем, не многим, будь то мужчина или женщина, удавалось устоять перед бесшабашной улыбкой Ретта. Джон Хейнз не был в их числе. Пожалуй, Джон и вправду был занудой. Он узнавал о скандалах, занимавших Чарльстон, последним, когда местному обществу эта тема успевала надоесть. Если Джон повторял чью-нибудь остроту, то неизбежно сбивался. Матери в Чарльстоне считали Джона Хейнза неплохой партией, но дочери подсмеивались над ним, прикрываясь веером..
Однако Джон Хейнз уже дважды был секундантом на дуэлях. Если долг стучался к нему в дверь, Джон всегда был наготове.
Дамба Броутонской плантации представляла собой широкую земляную насыпь, отделяющую рисовые поля от реки. Экипаж немного покачнулся, свернув с дамбы в поля.
Никогда еще Джон Хейнз не чувствовал себя столь беспомощным. Это дело — это безобразное, смертельно опасное дело — все равно свершится, что бы он ни пытался предпринять. Честь должна быть удовлетворена. И теперь не Геркулес сидел на козлах — поводья держали костлявые руки Чести. В шкатулке из красного дерева лежали не пистолеты Хаппольда сорокового калибра, а сама Честь, готовая плюнуть в лицо. Пошлый мотивчик крутился в голове Джона: «Я полюбил бы тебя, Сесилия, не люби я честь больше»…