— Что ж… А как ваша бабушка?
— Рада, что наконец дома. Больницы хороши лишь тем, что из них выписываются. Знаете, я тоже чувствую себя здесь как дома. Кухня все такая же… Вы что-то печете? Пахнет чудесно.
Ее губы растянулись, что должно было означать улыбку:
— Ячменные лепешки. Я уж хотела послать миссис Велланд, но ей, может быть, они и не понравятся.
— Уверена, что понравятся, и я была бы вам очень признательна, если бы вы поручили мне отнести их. Большое спасибо, — я решила прибегнуть к дипломатии. — Бабушка может быть спокойна, зная, что вы здесь. Вы родом из Долины?
— Нет, из Ивернесса, но мне здесь нравится летом. Зимой дело другое, но до нее еще дожить надо. Ладно, если вы подождете, пока я загляну в духовку…
Она достала противень и стала выкладывать благоухающие лепешки на поднос, чтобы они остыли.
— В доме довольно тихо… — сказала я. — Где дети? Я бы хотела на них поглядеть. Вильям был совсем младенец, когда я приезжала сюда в последний раз, а Сару возили в колясочке. Они гуляют?
Кажется, так оно и было. «Сам», как она называла сэра Джеймса, ушел на реку поудить рыбу вместе с майором. Миссис Дрю ушла в деревню, чтобы попасть в банк. Не забыла ли я, спросила Мораг, выкладывая последнюю лепешку, что банк приезжает в Долину по понедельникам? А ее милость пишет письма у себя в комнате. Она спросила, помню ли я комнату. Маленькую гостиную за боковой дверью? В самом деле? Тогда войду ли я прямо так, или ей предупредить леди, что я здесь?
Я поколебалась.
— Вам не трудно предупредить ее, Мораг? Я не хотела бы отрывать ее, если она занята.
Снова одобрительный кивок. Она вытерла руки фартуком, сняла его и повела меня по хорошо знакомому коридору к двери, обитой зеленым сукном — старинной границе между людской и господской частью дома. Я не представляла, что Мораг слышала обо мне или что она ожидала увидеть, но было очевидно, что, по ее мнению, я должным образом держалась своей стороны этой границы.
Пройти в эту дверь было все равно что вернуться в прошлое. Все осталось таким, каким я помнила. Широкий зал с некогда дорогими, а ныне вытертыми и полинявшими ковриками на полу, не обставленный, а, скорее, заставленный огромными шкафами и сундуками, которым бы не помешала полировка. На длинном столе в беспорядке лежали перчатки, газеты, номера «Скоттиш Филд» и стояла корзинка садовника с инструментами. На некогда темно-красных стенах висели картины в тяжелых золоченых рамах, в основном — серых тонов сепии и коричневых вандейковских оттенков. Все знакомо: с каждой вещи я стирала пыль и на каждую наводила глянец. Узнала я и большую чашу с водой для собак. Она стояла на полу возле двери в гостиную. Сколько раз я наполняла эту чашу водой и бережно несла из уборной через парадную дверь! Но прежде, подумалось мне, я никогда не обращалась с ней так осторожно, как обращалась бы теперь, уже понимая, что это такое: чрезвычайно дорогой сине-белый фарфор династии Мин. За чашей лежала полуобглоданная кость, оставленная там, вероятно, щенком Вильяма.