Но Памфилий был готов к этому. Он стремительно бросился вперед и, схватив девушку за растрепанные волосы, оттащил от костра и заключил в объятия. Оказавшись в кольце его рук, Глицерия безудержно разрыдалась. Она прижималась головой к его груди так, словно это уже было не в первый раз и теперь она просто вернулась домой.
Неприличие этой сцены сразу же ощутили все присутствующие, а особенно Хрем, который с изумлением и гневом повернулся к Симону. Но тот шагнул в сторону и медленно направился домой, озаряемый первыми лучами рассветной зари. Теперь он понял, каким стал сын за последние несколько месяцев.
Островитяне на все лады толковали об удивительном событии, случившемся на похоронах Хризии. С едва сдерживаемым любопытством наблюдали они за тем, сколь явно охлаждаются отношения между семьями Симона и Хрема. Прошел слух, будто Памфилий пообещал признать ребенка, хотя, естественно, возможность женитьбы даже не обсуждалась.
Читателям позднейших времен будет трудно понять проблемы, с которыми столкнулся молодой человек. Но в ту давнюю пору брак был не столько романтическим приключением, сколько юридическим событием исключительно важного значения, а мера участия жениха в заключающемся союзе в большей степени зависела не от него самого, но от его семьи, состояния фермерского хозяйства, предков. Без поддержки родителей и без возможности жить в их доме молодой человек был просто авантюристом, лишенным какого бы то ни было социального, экономического или гражданского статуса.
Женитьба Памфилия была возможна лишь в том случае, если на нее даст согласие Симон. Традиции, царившие на островах, обеспечивали отцам роскошь самой беспощадной тирании, правда, как раз взаимоотношения Симона с сыном всегда отличались удивительным беспристрастием. Его даже смущало собственное почтение к сыну, казавшееся ему слабостью. Может быть, поэтому в молчании Симона не ощущалось бесповоротности отказа. Более того, оно как бы подразумевало, что решение со всеми его последствиями для домашнего хозяйства, бесконечно благими или бесконечно печальными, остается за Памфилием.
Однажды — это было через несколько месяцев после похорон Хризии — Памфилий заставил себя пойти на палестру поупражняться. Он прошел через низкую дверь и, кивнув нескольким друзьям, сидящим под навесом у кромки поля и вяло переругивающимся о чем-то, двинулся по красному раскаленному песку. Старый привратник, увенчанный в далекой юности венком победителя, захромал следом за ним под палящим солнцем и, едва Памфилий уселся на мраморную скамью, принялся массировать ему икры и лодыжки. В центре поля, отрабатывая технику броска, тренировался с воображаемым диском в руках сын Хрема. Тридцать, сорок, пятьдесят раз он поворачивался вокруг собственной оси, приподнимая при этом колено и стараясь запечатлеть в мышечной памяти последовательность движений. Еще двое молодых людей репетировали фестивальный танец, прерываясь время от времени на то, чтобы поругаться по поводу малейшего нарушения синхронности движений и идеального равновесия. Юный жрец Эскулапа и Аполлона наматывал круги по беговой дорожке. Памфилий отослал привратника и, расстелив на песке плащ, подставил грудь солнцу. Он не думал о своих заботах, так что сознание его превратилось в порожний сосуд, заполненный лишь мучительной тоской, которая каким-то образом сливалась с усыпляющей жарой. В какой-то момент он пошевелился, уперся локтем в землю, поднял голову и, прижав ладонь к щеке, принялся наблюдать за жрецом Аполлона.