Что было потом, не знаю. Следующие пятнадцать-двадцать минут моей жизни никак не отложились в памяти. Выпадение из реальности, помрачение сознания.
Очнулась я у кассы универмага «Лучшие времена», — оказывается, я только что купила за семьдесят долларов джинсы.
В руке у меня были моя кредитная карточка и открытка с изображением Малыша Рута — не исключено, что я только что слямзила ее из книжного магазина. Крупное, пластичное лицо Малыша Рута было снято крупным планом. Казалось, он думает: «Ну и что же, блин, дальше?»
Дома, все еще в помрачении, я напялила джинсы. Невероятно, но они подошли, — а может, ничего невероятного, может, я примерила их в «Лучших временах», в кабинке, — в упор не помню. Попа моя в них выглядела так, будто мне всего тридцать пять, а то и всего тридцать два.
Фотографию Малыша Рута я приклеила к стене над компьютером.
Снаружи в кон-то веки проглянуло солнце, верхушки сосен вспыхнули серебристым светом. Я обошла по периметру свой участок, в новых джинсах, ярлыки я еще не оторвала, и они свисали из карманов. Я бродила по ломаной кромке своего акра почти час, на каждом проходе доводя до истерики соседского терьера, блюстителя границ. Я думала про отца: как спокойно и размеренно он работал, всю свою долгую жизнь, когда не играл. Во всех его действиях была дотошность, абсолютная сосредоточенность. Я могла взглянуть на него в любую минуту, и было ясно, что он делает именно то, что собирался делать в этот момент жизни: красит крыльцо, читает о политике в «Нью-Йорк таймс», объедает небольшую кисть своего любимого винограда.
«Что я здесь делаю? — подумала я. — Что я делаю здесь?»
Нет ответа.
Я не могла заставить себя вернуться в дом. Дом — это место для людей, семьи, супругов, матерей с детьми. Мой дом вопил, что он пуст. Я влетела в него, схватила счета, один из контейнеров с маслом и отправилась за четыре квартала к Джинне.
Она открыла дверь — взмокшая, растрепанная.
— Я принесла счета, а еще масло, — сказала я.
Мы стояли в прихожей, куда явно приходили нечасто — и хорошо, если учесть, что она была застлана бежевым ковролином. По контрасту с пятнистой от пота футболкой и вислыми штанами дом Джинны казался особенно чистым.
— Симпатичные брючки, — похвалила она. — Новые, да?
Я поняла, что так и хожу с ярлыками, — и содрала их рывком.
— Теперь назад не возьмут, — посетовала Джинна.
В одной из комнат работал телевизор.
— Твой муж дома? — спросила я. Муж ее был человеком с располагающей физиономией, крупным и мягкоголосым.
— Марк? — уточнила она, будто у нее имелся и другой муж. — Понятия не имею, где он.