— У вас чудесные глаза, София. Они горды и не желают клясться.
Я изменилась лицом и воскликнула:
— Вы подвергаете сомнению клятву княгини?!
Он медленно покачал головой — этот жест мог означать все, что угодно, — вернулся за свой стол и взял стило. Мне это не понравилось.
— Что вы такое пишите?
Он не ответил мне, и я униженно ждала, когда этот старый паук закончит плести свою сеть. Закончив, он протянул мне лист и заявил:
— Verba volant.[62] Здесь ваша клятва, на бумаге. Поставьте свою подпись.
К несчастью моему, в документе значился не просто «сын», а именно «Корнелий Марцеллин, князь и сенатор»… Подписать такую бумагу я не могла.
Я безмолвно сложила лист вчетверо и спрятала его в карман калазириса.
— Женщины сентиментальны, — объяснила я. — Сохраню сию несостоявшуюся эпитафию в память о нашей встрече и в знак свидетельства вашей неистребимой ненависти ко мне. Вы записали на бумагу постыдные слова и возжелали, чтобы дочь Юстинов признала их своими. Наивный человек!
— Вернее, старый идиот!.. — прошептал Ларгий. — Вы чуть не одурачили меня!
— «Чуть» не считается, — усмехнулась я. — Но попытаться следовало, и я попыталась… Клянусь вам кровью Фортуната, князь, пока живу, буду бороться с вашим сыном! Если желаете, можете составить документ; я подпишу! На что рассчитываете вы, князь Ларгий? Старик, умудренный сединами, а ведете себя, как мстительный мальчишка! Воистину, справедливо рек Катон: «Nam quicunque senet, puerilis sensus in eo est»[63]. Вы властны задержать меня на день, на два, на три — однако я вернусь в Темисию, пусть поздно, но вернусь, — и горе вам, вставшему на моем пути! Для мести никогда не поздно. Жестокой будет моя месть…
— Угомонитесь! — выкрикнул он, и в голосе его мне почудились странные нотки. — Я не глупец. Сознаю, сколь вы могущественны. У вас друзья повсюду, вернее, люди, которым приходится быть вашими друзьями. Вы потеряли власть, и с нею потеряете многих друзей. Но ваша наглость и страх перед вами остальных сделают свое дело. Я это понимаю. Вы можете добиться моей отставки. Вы можете придумать обвинение и отдать меня под суд. Я не боюсь суда, мне все равно, вы не того пугаете! Мне пятьдесят девять лет. Корнелию — сорок. Уже сорок! А вам — двадцать восемь. Если сейчас вы станете первым министром, Корнелий им не станет никогда. Я это тоже понимаю. И я готов пожертвовать собою для Корнелия! Свое я прожил… А-а, зачем я это говорю… вам не понять!
— Отчего же. Забавно слышать красивые слова от негодяя. От человека, который бесчестно алчет проложить дорогу сыну, удерживая женщину в плену!