«Nihil est incertius vulgo[80], — вспоминала она слова мудрого Цицерона и думала: «Чем выше возносят победителей, тем яростнее топчут побежденных. Меня любили, меня боготворили, когда я была у власти, — меня презирают, меня ненавидят, потерявшую власть. Достаточно вернуться на Олимп, и для толпы я снова превращусь в богиню».
Итак, показавшись темисианам упавшей духом, побежденной, смирившейся с утратой власти, София Юстина возвратилась в свой дворец.
Там выражение лица ее волшебно изменилось, и слуги, и особенно, рабы предпочли не попадаться молодой хозяйке на глаза. Ей, впрочем, никакого дела не было до них — София проследовала в свои личные покои, где приняла доверенных людей и узнала последние новости, в том числе и о возвращении Марсия. Немного поразмыслив, она решила, что Марсием можно заняться позже, когда он сам примчится к ней. Она отпустила агентов и призвала цирюльников.
В этот момент явилась Медея. Упреждая ее, София молвила на патрисианском сиа:
— Ни на йоту не сомневаюсь, зачем наш новый громовержец послал тебя ко мне, Ирида быстроногая. Считай, что все уже сказала, и не трудись, меня не отвлекай никчемными словами. Я засвидетельствую дяде, что ты, велеречивая вития, увещевала, как могла, и даже сверх того, сам Цицерон приревновал бы, но я, одолеваемая Атой, словам рассудка не вняла.
Не дожидаясь приглашения, Медея опустилась на скамью подле Софии и проговорила, с отчаянием в голосе:
— Несчастная я! Немилосердные боги наградили меня умом и красотой, и даровали власть, к которой я стремилась, — и отнимают у меня подругу, которую люблю, которой поклонялась и служила долгих десять лет! Зачем друзей отталкиваешь ты, София? Прогнала ты Эмилия…
— Эмилий помышлял хорошим быть для всех, — перебила София, — надеялся и мне услужить, и моему отцу, и дядю не обидеть, и честным быть, и справедливым… Эак, одним словом! А так нельзя, — ибо грешны мы и обуреваемы страстями, мечтаем каждый о своем, и не постигнем святости Эака. Такой товарищ мне не нужен, который между моей правдой и правдой вообще предпочитает правду вообще! Но ты чего стенаешь, двоедушная? В тебе ведь святости не больше, чем в жрице из Содома: сама призналась! Вот и спеши к содомскому царю, к Корнелию, — получишь удовольствие! Какое тебе дело до меня, низвергнутой с престола?
— Не верю… не верю, что мы можешь одним движением руки перечеркнуть годы!
— Она еще в обиде! — фыркнула София. — Благодари меня, что я тебя не принуждаю следовать за мной, хотя могла бы, и к дяде отпускаю.
Служи ему теперь, он победитель!