— Сами справимся, если понадобится.
— То есть?
— То есть сами поправим кого угодно.
— Оставьте ваши таинственные намеки. Понятно? Меня не раз ломал сам Верховный и...
— И не сломал, хотите сказать? Но, во всяком случае, ему удалось кое-чего достигнуть.
— Я не желаю больше с вами разговаривать.
— Эх; Павел Фомич, если бы мы были случайными знакомыми, а то ведь нас с вами познакомил обком.
— Не стращайте, я не из пугливых.
— Знаю.
Витковский чуть было не бросил по старой военной привычке — «идите!» — но вовремя сдержался.
— Я не собираюсь никого стращать, Павел Фомич. Но мы все же единомышленники и должны понять друг друга, как подобает коммунистам. Нельзя так относиться к людям. Вы человек крутой, с вашим характером легко оттолкнуть людей. А что мы без них? Один в поле не воин, если он даже генерал. Вы за порядок и дисциплину. Так я ведь тоже против любого беспорядка. Но есть дисциплина, и есть видимость дисциплины. Бойтесь всякой видимости, Павел Фомич...
Захар рассуждал неторопливо и уже мирно, с мягким акцентом былой райкомовской назидательности. А Витковский делал вид, что вовсе не слушает. Он стоял у окна, бесцельно смотрел в поле, начинавшееся прямо за центральной усадьбой совхоза. По волевому наклону его подбородка с этим следом порошинок Захар догадывался, что все в нем кипит сейчас, что он готов снова взорваться каждую минуту. «Да, не хотел бы я встретиться с таким на фронте», — нечаянно подумалось Захару Синеву.
Но Витковский больше не взрывался. Он молчал упорно, выказывая полное пренебрежение к тому, что говорил секретарь парткома. Однако все-таки не выдержал и стал собираться в дорогу: позвонил в гараж, вызвал машину.
Тогда Захар сказал ему с порога:
— Ладно, потолкуем в другой раз. Мы с вами в одинаковой мере отвечаем за людей. Вот что связывает нас. И тут уж, Павел Фомич, ничего не поделаешь, придется и разговаривать, и договариваться. Остывайте, я пойду.
И Захар ушел.
«Черт меня принес сюда из Риги», — впервые пожалел Витковский, присматриваясь к тому, как ходко шагал секретарь парткома по главной улице поселка.
Еще до увольнения в запас он подумывал над тем, что ему придется делать дальше. Идти в ДОСААФ не хотелось: это все равно, что от высшей математики возвращаться к четырем действиям арифметики. Когда ему предложили отдел кадров, он отказался наотрез (еще не хватало, чтобы возиться с анкетами!). Можно было, наконец, пойти внештатным инструктором в горком. Но, во-первых, само слово «внештатный» не нравилось Павлу Фомичу Витковскому, и, во-вторых, не его это дело. Нет, партработника, даже и внештатного, не получилось бы из него, Витковского. И он обрадовался, узнав, что знакомый генерал из штаба округа решил отправиться в Сибирь, директором совхоза. Эта идея показалась ему столь привлекательной, что он немедленно послал заявление в Москву. Ждал ответа с нетерпением, как тридцать лет назад, когда поступал в кавшколу зеленым пареньком. Вызов пришел через полмесяца. В Москве он сказал: «Не мемуары же мне писать на сорок восьмом году жизни. Пусть пишут гипертоники, а я еще немного поработаю». Ему предложили «географию на выбор». Он остановился на Урале. Почему? Трудно сказать. Возможно, приглянулось это громкое название совхоза — «Гвардейский». Или, может быть, потому, что Сибирь была связана для него с тяжелыми воспоминаниями. Так или иначе, а в Алтайский край он не поехал, не говоря уже о Краснодарском крае, который считал сплошным курортом (ехать так ехать подальше от Черного моря). Еще в пути Павел Фомич услышал по радио о своем новом назначении. Он выслушал это сообщение, прочитанное диктором с чувством, и приосанился, как в те дни, когда его имя частенько мелькало в приказах Верховного Главнокомандующего. Прошлая слава, опережая его, настраивала на воинственный лад. Но какие новые победы ждут отставного генерала впереди? С этим смешанным чувством удовлетворения и глухого беспокойства и сошел он с поезда в степном городе, откуда предстояло добираться уже на машине до целинного совхоза...