Иероним вздохнул, выпрямился, добился контроля над лицом.
— Не буду строить из себя блудного отца, — сказал он. — Я не знаю вас, вы не знаете меня. Понятия не имею, что ваша мать натворила в Бресле, что пришлось вот так, внезапно, высылать вас через половину Европы к бывшему мужу. Которому, как она сама утверждала, не поверила бы и собаку. Но все это неважно. Вы — мои дети. Я займусь вами, как только сумею, обеспечу свою опеку. Понятно, что поселиться вы можете здесь. Возможно, мы даже подружимся… Хотя, наверняка нет… Как, Абель?
Тот уставился в пол.
— Ээээ…
— Вот именно. — После этого пан Бербелек обратился к дочери, которая продолжала глядеть на него, широко раскрыв глаза. — Сколько вещей вы с собой привезли?
— Два путевых сундука, остальное идет морем, — на одном дыхании, словно загипнотизированная, отбарабанила та.
— Какой корабль?
— «Окуста». Кажется.
— Я узнаю, когда он приплывает; возможно, тем временем, нужно что-то подкупить. О деньгах не беспокойтесь, тут уже ничего не изменится, я и так до сих пор вас содержал. Но этого вам мать наверняка не говорила.
— Почему же, — буркнул тут Абель. — Говорила.
Пан Бербелек покачал головой.
— Ей это будет засчитано. Вы уж простите мне этот яд, которым, время от времени, плюну в нее — уж слишком много собралось. Конечно, на самом деле, свинья — это я, а она была права. Похоже, она была хорошей матерью, правда?
Алитея отвернулась, падая лицом на покрывало. Черные волосы полностью заслонили лицо, но никак не глушили звуков плача.
— Она сказала, что вернется! Вернется! Она жива!
Абель встал между отцом и сестрой.
— Вам будет лучше выйти.
Пан Бербелек вышел.
Спускаясь в кухню, он снова приложил палец к шейной артерии. Дыхание было еще более медленным, чем мысли — его с трудом приходилось выталкивать из легких. Нечего было так беспокоиться. А разум всегда должен господствовать над сердцем, морфа над хилой.
В кухне он заказал Терезе и Агнии ужин на троих в большой столовой на первом этаже. Туда он спустился, выкупавшись и переодевшись, связав мокрые еще волосы на шее; надев к тому же на палец древний перстень Саранчи. Проверил себя в зеркале: пан Бербелек, облагороженный.
Ни Абель, ни Алитея к ужину не вышли. Он ел сам. Пирокийные огни отбрасывали на стены и мебель неподвижные, медовые тени. Стук столовых приборов раздавался приглушенным треском. Иероним прислушивался к звукам, исходящим из собственного рта, когда обгрызал мясо или пережевывал овощи. Они тоже казались оглушительными — некий сырой отзвук проходил по костям челюсти к ушам и вискам, так что даже приходилось прикрывать глаза. Он не был голоден, только не после обильного обеда, приготовленного Скеллой; но он ел — кушать было нужно. Мысли путешествовали без каких-либо помех, когда тело поддавалось ритуалу. Нужно еще было заняться деловыми вопросами. В конце концов Ихмет согласился, по крайней мере, найти для НИБ приличных нимродов на постоянные контракты. Эстлос Ньюте, понятное дело, тут же захотел выписать Зайдару оплату за агентские услуги, но Иерониму удалось убедить его не делать этого; у Кристоффа, и вправду, чувства ни на грош. Но если перс не найдет себе заместителей быстро, все равно, в Воденбурге его ничто не держит. А сцапать вот так, неожиданно, хорошего нимрода можно только одним путем: перекупить его у конкурирующей компании. Так что Иерониму теперь нельзя спускать Зайдара с глаз — нужно будет двигаться, принимать на себя обязательства, считаться с необходимостью, и делать, что следует, и деньги, деньги — уже завтра он отправится в Дом Скеллы, где Ньюте, Икита те Бербелек оплатят Ихмету номер…