Абель не верил, будто ему удалось склонить мать к чему-либо. Отец ошибается — она с самого начала, видимо, уже носилась с мыслью отослать их в Воденбург. Правда, угадать ее намерения легко никогда и не удавалось, она никогда их с ним не обсуждала (или она это делала с Алитеей?), он уже привык к неожиданностям. Мать управляла их жизнями с бархатным деспотизмом. Точно так же было и в последние дни перед отъездом — и их, и матери. Вдруг в доме начали появляться кучи никогда ранее не виданных Абелем людей, в странную пору, в странных костюмах, под странной морфой — страха, гнева, ненависти, отчаяния. Он видал их сквозь приоткрытые двери, в зеркальных отражениях из-за залома коридора, как они быстро прокрадывались в комнату матери или оттуда, иногда даже без сопровождения служанки. Алитея считала, будто бы это были гонцы, будто бы мать доверяла им какие-то секретные письма. Но иногда случалось и нечто большее: как-то ему удалось подглядеть бедно одетую женщину и пожилого вавилонянина (о его происхождении Абель догадался по бороде и шести пальцам на руках), как они выходили из кабинета матери, сжимая тяжелые, продолговатые свертки. На следующий день, в гимназиуме, Абель услышал сплетню, будто бы урграф был таки убит, будто все это были интриги аристократов-чужеземцев. Когда он возвратился домой, мать уже собиралась. Алитея сидела на ступенях лестницы и грызла ногти. — Говорит, что ее арестуют. Говорит, что ей нужно бежать. Мы тоже должны. Нас отошлет. — Куда? — Подальше отсюда. — Тогда только Абель подумал про Иеронима Бербелека в неургском Воденбурге, это было словно откровение: оказия! отец-стратегос! ведь я же сын легенды! Мать выслушивала его аргументы, стоны и крики, не переставая собираться, что-то быстро набрасывая на листке и подгоняя слуг. В конце концов, она заявила, что поговорят об этом завтра. Она поцеловала его в лоб и вытолкнула за двери. А утром оказалось, что уехала ночью, забирая с собой всего лишь две сумки, и даже не в повозке, а верхом, с одной запасной лошадью. Весь багаж Абеля и Алитеи уже был погружен на речную барку. Их ждало короткое письмецо: Отправитесь в Воденбург. Отец вами займется. Дом был уже продан, деньги распределены. И они поехали.
Так действительно ли он подкинул матери идею, которая, в противном случае, ей и не пришла бы в голову? Склонил ли я к чему-нибудь ее этими своими многочасовыми воплями? Так или иначе, во всем этом не было никакой тонкости, которую Иероним приписывал начинаниям Абеля. Всего лишь детское упрямство. Он помнил, как сильно следил за тем, чтобы не выявить своих истинных мотивов — и как же свалял дурака и сделался смешным. В столкновении с ее Формой, в материнском антосе — он всегда останется ребенком, и никем другим. Так как же отец не мог этого не видеть?