Туман густел, но он уже видел сквозь окна повозки высокие тени домов, входящих в княжеский комплекс; лошади умерили бег, поднимаясь на крутой холм — дворец Григория Понурого был рядом. Пан Бербелек вынул из внутреннего кармана плаща приглашение, написанное на телячьем пергаменте собственной княжеской рукой. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжество по случаю именования новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочки Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Пан Бербелек не присутствовал, когда малышка появилась на свет (в тот день он созвал в Четвертом Лабиринте совет астромекаников), зато посетил Александрию полгода назад, в момент торжественного обручения и помазания Алитеи. Навуходоносор Золотой, который ослабел настолько, что его антос простирался всего лишь на двести стадионов за границы Александрии, не мог отказать, и впервые за триста лет покинул свою башню в Менуте, чтобы благословить новую Ипатию. Для него это было окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистоубийцей, напротив человека с кровью Могущества на руках. Гравюры с изображениями свадебного торжества обошли потом весь свет, пан Бербелек видел эту картинку в газетах Европы, Хердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистоубийца, оба поднимающие тост в честь молодых, только никто из них не глядит на новобрачных, взгляды уставлены друг в друга. А вот Алитея лучисто улыбалась, той своей детской улыбкой: могла, когда хотела, эта улыбка имелась в ее арсенале. На портрете ее изобразили в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом колосьев в левой руке и пифагорейским кубиком в правой, с улыбкой Изиды на устах. Пан Бербелек помнил совершенно иное выражение на ее лице, с которым она упала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе с недавно излеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем уголке перистиля александрийского дворца, он тотлько что позавтракал в тени водяной пальмы, над Мареотийским озером поднимался пурпурный рассвет; стратегос отвел взгляд от утренней зари, а они уже стояли на коленях, и он не мог выскользнуть из под той Формы. Алитея знала, в каком настроении он только что вернулся из Пергамона от Шулимы; пан Бербелек не удивился бы, если бы Шулима тут же отослала соответственное письмо Алитее. — Отец. — Да поднимись же, что это вы тут вытворяете! — Просим у вас благословения, кириос. — Алитея, ты же прекрасно знаешь, что не стану тебе мешать. Это же твоя жизнь. — Мешал и до сих пор мешаешь. Я не хочу, чтобы с ним что-либо случилось. Дай мне слово. — Тогда он разъярился. — Прочь! Вон с глаз моих! — Моншебе схватился на ноги, но Алитея схватила его за руку. Они остались на коленях. — Отец. — Да что ты себе воображаешь, будто бы кто я такой, неужто нашлю убийц на мужа собственной дочери? — Нет, конечно же, нет. Но, разве Шулима уговаривала нас сойтись? Ты же знаешь. Что сосватано Вечерней Девой, то исполняется в любви. А под морфой стратегоса исполняются планы, которых он и сам еще до конца не продумывал. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и решит подлизаться… Один раз Давид лишь чудом ушел от смерти от руки твоего вассала. Благослови нас, кириос. От всей души. Я ношу под сердцем его дитя. Я должна поверить, что в глубине души ты желаешь нам счастья. — До нынешнего дня он понятия не имел, по чему, собственно, она должна было это познать; он сам не знал, то ли радовался их счастью, то ли презирал за коварство Шулимы. Все гравюры со свадьбы изображали бесстрасное, суровое лицо Кратистоубийцы.