Ужин подали в Зале Предков, под внимательным взором предшественников князя, что глядели на едящих из-под потолка, с галереи портретов, созданных величайшими демиургами кисти и холста. Абель с подозрением поглядывал на картины. Все эти богато одетые мужчины и женщины с красивыми, суровыми лицами, казалось, высовывались из рам, обращая свои взгляды исключительно на него. Парень пересчитал портреты: семьдесят два. Как же глубоко в историю уходит прошлое года Неурга? Сколько поколений аристократов стоит в тени за бледнолицей Румией?
Стоило послушать посла Колонии, эстлоса Карла Реука, как он разглагольствует над индюком в грибном соусе:
— Одичали до такой степени, что, мммм, утратили малейшее чувство иерархии, не существует никаких общественных структур, только, мммм, одна огромная орда, в которой голос каждого стоит одинаково, и решения они принимают совместно — один, один и один, аморфная масса. Ни королей, ни рабов, нет низа, нет и верха; мммм, обо всем забыли.
— Забыли? — отозвался Абель с другого конца стола и тут же пожалел о том, что раскрыл рот, ибо, хотя Румия и глянула на него, на него поглядели и все остальные, и внезапно ему пришлось приложить все силы, чтобы под грузом их по-воденбургски холодных взглядов сказать хотя бы еще словечко. — Забыли, или же им никогда Форма не была дана? Может быть, Анаксегирос там и вправду первый.
— А ты, мммм, вьюноша, никогда не слыхал про «диких кратистосов» в Хердоне, но еще и в Африке, в Земле Гаудата на Антиподах? Порядок лежит в самой натуре мира. Такой вот, мммм, хаос и смешение в равную, единообразную массу ему противен, и они, по сути своей, болезненны. Только лишь в глубиннейших чащобах, за Мегоросами, в лесах ночи, под адскими деревьями, под, мммм, замечательно приготовлено, изумительно, только лишь там человек способен дегенерировать до такой степени.
— Ну раз он без остатка забудет свою Форму, — отозвалась княгиня, — ведь, тем самым, он перестает быть человеком. Ведь правда, Якса?
Якса, придворный софист, прежде чем ответить, вытерла платочком узкие губы и уложила приборы симметрично, по обеим сторонам тарелки.
— Этот порядок повсюду, — сказала она, глядя на Абеля, — и в одинаковой степени относится к людям, животным и растениям; ко всему, что живо и желает жить. Возьми, к примеру, двух любых псов. В каких бы обстоятельствах они не повстречались, всегда они будут облаивать друг друга и тормошить, пока один не поддастся другому, пока не признает его превосходства и своей подчиненности. А разве люди выросли из животных сразу в качестве королей и кратистосов, слуг и рабов? Нет. Но всякий раз, когда встречаются два незнакомца, обязательно происходит столкновение их воли, попытка подчинения — в более или менее тонкой форме. Теперь, когда мы живем в цивилизации, это не всегда можно заметить с первого взгляда. Но вначале, в дикой жизни, соревнования были грубыми, ничем не ограниченными. Покорись либо погибнешь! Сколько же людей способно рискнуть ради собственной свободы, ради независимости Формы? Ибо, в конце концов, всегда приходится играть на наивысшую ставку. Предпочитаешь жизнь или смерть под чужой волей? И одни сгибались, более всего ценя спокойную, безопасную жизнь — из таких потом появляются рабы, холопы, послушный народ; но вот другие — их меньше — не могут вынести никакого унижения; они, скорее, сломаются, чем согнутся, их Форма слишком жесткая — и вот от них потом рождаются аристократы.