— Да, я заметил в деревне колодки и позорный столб.
— В прежние дни были наказания и похуже.
— Не могу представить, что в таком местечке было много злодеев.
— Теперь, возможно, нет, но в прошлом Слит, несомненно, видел другие времена.
— Нынче утром в «Черном Кабане» мне показали ваших шалберников.
— Шалберников? Честное слово, вы быстро все узнаете.
— Это слово употребил хозяин гостиницы.
— Да, у нас тоже есть свои браконьеры и воры, плюс обычные деревенские чудаки.
— Устраивающие шабаши ведьмы, сатанисты — такого рода?
Она рассмеялась.
— Что вас заставило спросить об этом?
— Просто генеральная линия расследования — изолированное общество и все такое прочее.
— Мы не изолированы. Правда, здешние жители склонны не пускать чужих в свой круг, но даже это начинает меняться.
Они уже вышли за пределы церковного участка, перед ними лежала ровная дорога. Впереди раскинулись леса и холмы, поблизости виднелось лишь несколько домов.
— Как меняться? — спросил Эш, закинув пиджак на плечо и засунув руку в карман брюк.
— Молодежь уезжает, ищет работу в городе или переезжает в Лондон. Даже детей нынче возят на автобусе в городскую школу.
Он остановился.
— Но по пути сюда я проходил мимо школы. Я слышал, как дети поют.
Она тоже остановилась.
— Вы слышали? Нет, это, наверное, играло радио в одном из коттеджей.
— Пение доносилось из школы, — упорствовал Эш. — Когда я проходил мимо, дети пели какой-то гимн.
— Вы ошиблись, — не уступала она, и в ее светлых голубых глазах виделось больше, чем замешательство: в них был явный признак тревоги. — Слитская начальная школа уже два года как закрыта. Там никого не бывает.
Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...
Эллен Преддл сидела у окна, тишину в крохотной комнатке нарушал лишь звук соприкасающихся спиц. Ее пальцы проворно работали, на коленях лежал недовязанный детский джемпер, на скамеечке рядом — клубок красной шерсти.
Одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая, одна изнаночная, одна лицевая...
Это была немая литания — хотя ее губы двигались в беззвучном ритме, сосредоточенность ее ума на недопущении черных мыслей была сродни церковной службе. Но когда ее глаза отрывались от вязания, то становились рассеянными, ничего не видящими, и мысли возвращались к мрачным раздумьям о том, что лучше забыть.
— О, Саймон, — бормотала она, и позвякивание спиц прекращалось; она клала руки на колени.
Солнце с неистовой яркостью проникало через закрытое окно, заставляя седые пряди в голове сверкать серебром. О стекло еле слышно бился мохнатый шмель, и его жужжание перешло в сердитый гул, когда он усилил свои попытки преодолеть невидимый барьер. Побежденный, шмель отлетел назад — к цветникам, и от сладкого нектара садовых цветов, его танец усложнился, гнев забылся.