— А если я хочу признать свою вину?
За годы своей карьеры я сталкивался всего лишь с одним подсудимым, который не хотел воспользоваться шансом хотя бы высказать свою точку зрения на случившееся. Ему было семьдесят лет, тридцать из которых он провел в тюрьме штата. Он ограбил банк через пятнадцать минут после освобождения и присел на бордюр в ожидании полиции. Ему хотелось одного: вернуться в среду, законы которой он понимал, — а потому реплика Эндрю показалась мне еще более странной. Чем бы ни руководствовался человек, однажды решившийся на преступление ради того, чтобы жить со своей дочерью, он все-таки должен хотеть продолжения этой жизни в ее обществе.
— Эндрю, как только вы признаете себя виновным, все кончено. Вы всегда можете поменять «невиновен» на «виновен», но не наоборот. Прошло уже двадцать восемь лет, половина улик могла растеряться, а половина свидетелей — умереть. У вас неплохой шанс на оправдательный приговор.
— Эрик, — Эндрю заглядывает мне в глаза, — ты же мой адвокат, верно?
Я совершенно не готов выступать его адвокатом; мне не хватает опыта, и мозгов, и уверенности в себе. Но я вспоминаю мольбы Делии. Вспоминаю ее незыблемую веру в то, что человек, некогда потерпевший фиаско во всех своих начинаниях, еще может стать героем.
— Значит, ты должен меня слушаться, верно?
Я не отвечаю на его вопрос.
— Эрик, я отдавал отчет в своих действиях тогда, двадцать восемь лет назад. И я прекрасно понимаю, что делаю сейчас. — Он тяжело вздыхает. — Я признаю свою вину.
— А вы не думали, как это скажется на Делии?
Эндрю долго смотрит на какой-то предмет у меня за спиной, прежде чем ответить.
— Только об этом я и думаю, — наконец говорит он.
Однажды, когда нам было по семнадцать лет, Делия мне изменила. Мы должны были встретиться у изгиба реки Коннектикут, мы часто там купались: заборчик из рогозы и тростника надежно прятал вас от посторонних взглядов, вздумай вы побаловаться со своей девушкой. Я приехал туда на велосипеде, опоздав на полчаса, и услышал, как Делия беседует с Фрицем.
Буйные заросли мешали мне их рассмотреть, но их спор — о карамельном батончике «О'Генри» — я слышал отчетливо.
— Его назвали в честь Хэнка Аарона, — настаивала она. — Когда он в очередной раз делал хоумран, все им восхищались: «О Генри!..»
— Нет. Это в честь писателя, — возражал Фиц.
— Никто бы не стал называть конфету в честь писателя! Только в честь бейсболистов. «О'Генри», «Малышка Руфь»…
— А это назвали в честь дочки Гровера Кливленда.[8]
Я услышал визгливый смешок.
— Фиц, ты… ты не смей! — Всплеск воды: он сбросил ее в реку и упал сам. Прорвавшись сквозь тростник, я собрался уже было присоединиться к ним, когда у самого берега заметил, что Фиц и Делия целуются.