Я встал, налил в тазик воды и ополоснул лицо. Брат последовал моему примеру, потом мы разложили на кровати содержимое своих рюкзаков, чтобы переодеться.
— Этти, послушай… С тех пор, как мы покинули Александрию, ты выглядишь таким подавленным. Не надо пожимать плечами! Что с тобой? В Индии произошло нечто такое, что…
— Нет, — перебил он. — Я просто… устал, вот и все. — Наши глаза встретились, и он, вздохнув, признался: — Ну да, верно, у меня… Не знаю, как объяснить. Скажем так: у меня дурное предчувствие.
Дыхание перехватило. Можно сколько угодно презирать иррациональные страхи, но интуиция братца проверена многократно. Как тут не встревожиться?
— В связи с чем?
— Не знаю точно. Это… Может быть, потом прояснится. Пока не могу сказать ничего определенного.
Я собрался настаивать, но в дверь осторожно поскребся Гиацинт:
— Ну, пошли?
Мы спустились в холл, где нас ждал крошечный костлявый монашек. Когда он встал, я заметил, что в нем росту метр пятьдесят, от силы шестьдесят. Мне он едва доходил до груди, у него была мальчишеская мимика, а рожа столетнего бородатого младенца. Сморщенную, как чернослив, физиономию прорезала широкая насмешливая ухмылка, которую не могла скрыть даже его длиннющая седая борода.
Он издал странный звук, отчасти напоминающий смех.
— А вы бы и плуг могли поднять, молодой человек! — бросил он по-французски, разглядывая меня с головы до пят. Я заметил, что он говорит с акцентом, но с каким именно, определить не сумел.
Я протянул ему руку, он, как мог, сжат ее своей ладошкой.
— Морган, — представился я. — А вы, наверное, брат Поль?
— Ваше предположение справедливо. — Он повернулся к Гиацинту: — Нет-нет, не говорите мне ничего. Вы бывший священник? Отлично. А этот юноша?
— Ганс Петер, отец мой… то есть брат… гм… сударь.
Из уст монаха снова вырвался тот же резкий диковинный звук.
— Брат Поль, мой мальчик. Просто брат Поль, этого достаточно.
С живостью, ошеломительной в человеке такого возраста, он повернулся к Этти, и улыбка, озаряющая его добродушное лицо, вдруг застыла. Золотистые глаза моего брата заискрились и едва заметно сузились, но у него это была единственная хоть сколько-нибудь заметная реакция. И все же напряжение, без видимых причин мгновенно возникшее между ними, сделалось почти физически осязаемым.
— Пакистанец? — осведомился священнослужитель, овладев собой и снова сияя безоблачным радушием.
Ганс прыснул.
— Индиец, — нежным голосом ответствовал мой брат. — Этти. Этти Лафет. Счастлив познакомиться.
— Обращенный?
— Пока еще нет.
— Хорошо. Пойдемте.
И монах вприпрыжку сорвался с места… Вприпрыжку? Да, можно даже сказать, что он поскакал. Поскакал на маленький двор, уселся там на каменную скамью под сенью пальмы, затем и нас пригласил присесть туда же.