Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Поцелуй меня.
Целует.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе хорошо?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди – под моими ветвями.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Походим.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Как прежде?
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю деточка.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я себя боюсь.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Тебе страшно было входить? – ты так ужасно медленно шел.
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это я тебя измучил.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не ты. Слушай же, Горя!
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: – то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Неужели ты хотел меня убить?
Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! – и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…
Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты другой. Я понимаю, что ты говоришь, но ты другой. Милый, об этом совсем не надо говорить, но я только немного… Слушай: когда я лежала – в больнице, потом уже, то мне было… так стыдно и страшно… Нет, не могу!