Заручившись этим одобрением, я начинаю со свежей слюной главу про товарища Филиппа-Августа.
Дюрандаль, почувствовав по лёгкому колебанию воздуха, что завязывается нечто интересное, настраивает свой педальный транзистор на длинные волны. Он раскрывает локаторы, и я замечаю, что он кладёт с нарочитой небрежностью свою клешню на спинку стула Берты. Похоже, он любит рубец. С тех пор как он наложил руку на её продукты у молочника, с глухопёром что-то происходит.
Неожиданный пожар чувств необъясним. Вы встречаете милую женщину из года в год на лестнице, и вы ни о чём не думаете, только здороваетесь с ней, а потом, однажды утром вы её видите, и вас охватывает желание спустить свои брюки вместо того, чтобы приподнять шляпу. Человеческая тайна! Это необъяснимо! Глухой начинает щекотать затылок Берты пальцем, словно играет на мандолине. У Толстухи происходит короткое замыкание. Про ласки ей лучше не напоминать! Если ты подбил ей клинья, тебе придётся работать сверхурочно, это я вам говорю! В смету не уложишься.
— Итак, — продолжаю я, — до Филиппа-Августа ловить нечего.
— И что сделал этот мужик?
— Очень много.
— А почему он не носил номера как все, твой Август?
— Официально он считался Филиппом Вторым, Толстяк. Но короли — это противоположность известных людей. Папины сынки, которые из себя что-то представляют, стараются сделать себе имя, тогда как короли уже рождаются с именем; и только если они не коматозные, они получают прозвище. Мы уже могли заметить в случае с Карлом Великим, который мог бы быть просто Карлом Вторым. Таким образом, Филипп Второй стал Филиппом-Августом Победоносным.
— И что же он завоевал? — спрашивает Берта замирающим от прикосновений месье Дюрандаля голосом.
— Он забрал у англичан провинции, которые они у нас захватили в результате интриг.
— Правильно сделал! — мычит Берю, неожиданно успокоившись.
— О чём речь? — интересуется месье Дюрандаль.
— О Филиппе-Августе! — горланит мой товарищ по работе. — Этот мужик накостылял англичанам! Такой монарх мне нравится, Сан-А! А что за провинции они у нас стырили?
— Турень, Пуату, Мен, Анжу…
— Анжу? — возмущается Берю. — Они у нас прихватили Анжу, эти пидовки? Ты представляешь, если бы не Филипп-Август, мюскаде>{40} было бы английским!
— И Нормандия тоже, — добавляю я.
Его воодушевление вянет, как резеда под действием гербицида.
— Нормандия принадлежала ростбифам, ты уверен?
— Точно!
— Значит, если кто-то из этих павианов схлестнулся с одной из моих родственниц, у меня в каналах течёт ещё и бритишовая кровь?
— Возможно!
Начинается гульба с музыкой. Берю выходит из себя. Он вопит, что его вены — не канализация! Шведская кровь не вдохновляет, но с ней ещё можно смириться, потому что Швеция не хуже других стран, но английская — это уже слишком! Он не согласен! Он хочет сделать переливание крови с промыванием в божоле!