Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)
Вот так кончилась одна жизнь и началась другая. Арест отца поверг нас в мир страданий, унижений, нищеты. Мы с мамой простудились, когда полночи провели чуть ли не без памяти на голой, холодной земле у крыльца. У нас у обеих была температура, однако, лишь только мы добрались до квартиры (пришел утром дворник и нас прогнал, сказав, что лежать во дворе не положено), мама, трясясь в ознобе, сказала, что нужно одеваться и идти узнавать, где отец и что с ним, может быть, это просто недоразумение, которое скоро выяснится. Ни она, ни я не верили, что это недоразумение и что оно может когда-то выяснится, мы чувствовали, что большая беда нас накрыла, а все же надежда умирает в человеке последней, мы надеялись на чудо. Вот показатель того, насколько в двойственном состоянии мы тогда находились: с одной стороны, мама отправилась хлопотать, то есть как бы с верой в торжество справедливости, с верой, как в ту пору часто говорили, в светлое будущее. Но с другой стороны, она велела мне выпить горячего чаю с сушеной малиной, но не в постели отлеживаться, а начать собирать самые необходимые вещи из одежды, из белья, продукты увязать. Она предчувствовала, что у нее ничего не выйдет, что отец не вернется, а эти наши комнаты нам придется освобождать. Они же казенные были. Мы слышали про такие случаи… если арестовывали главу семьи, то из казенной квартиры все прочие родственники просто выбрасывались на улицу. Когда она сказала, что вещи надо собирать, я сразу поняла, что она и для нас именно этого ждет. Меня еще сильней затрясло, и я спросила с трудом, потому что горло начало болеть:
– Мамочка, но куда же мы пойдем?
– Ничего, – сказала мама, – что-нибудь придумаем, а в крайнем случае уедем к бабушке в Горбатов.
Я при этих словах еще больше ужаснулась. Горбатов… да это ж деревня, глушь! Тогда я, конечно, не знала, что именно Горбатов станет для нас мирной пристанью, местом, где мы сможем прийти в себя, да беда только, что и туда доберется шторм, который взялся трепать наши судьбы и разрушать их. И, как это ни глупо, собирая вещи, я думала не об аресте отца, а о какой-то ерунде, вроде того, что в Горбатове нет театров, и Игоря Владимировича Порошина я больше никогда не увижу, может, только услышу голос его по радио, как он поет:
Звезды в небе мерцали
Над задремавшею землей,
И она без покрывала
Вдруг предстала предо мной…
Я думала о том, что – нет, ну говорю же, сущая чепуха в голову лезла в том состоянии, в каком я тогда была! – что Ленка Вахрушина, эта глупая наша соседка, однажды сказала, что эта ария насквозь неприлична, потому что, во-первых, телячьи нежности вроде охов-вздохов не для строителей социализма, а во-вторых, как может порядочная женщина предстать перед мужчиной без покрывала? Голая, что ли?!