Я так хохотала тогда… Говорю – ты же тоже без покрывала ходишь, так что, голая? Это значит, что Лейла перед Надиром просто сбросила как бы такую большую шаль с плеч, а под ней-то она была одета.
– Ну, наверное, она стыдилась своего платья, – пренебрежительно ответила Ленка.
– Она была очень красиво одета! – возразила я. – Ей-то стыдиться нечего. Это тебе не мешало бы покрывалом прикрываться, а то у тебя вечно галстук изжеван, чулки в дырках, портфель грязный, да и туфли с комьями земли, а уж что с твоими книжками и чернильницей делается, вообще жуть. Не зря говорят, что твоя непроливайка потому непроливайка, что мусором забита.
Ох, как она тогда обиделась! Ну, я, правда, потом и сама пожалела, что наговорила такого, потому что Марья-то Ивановна отправляла Ленку из дому всю настиранную и наглаженную, а выходило, будто я ее оскорбляю, что она за дочкой не присматривает. Она и присматривала, как могла, но только Ленка уже через пять шагов по улице становилась вся перебулгаченная и перелохмаченная. А в портфеле ее, конечно, Марья Ивановна порядок не могла навести, это же понятно. Помню, как наша завуч Васса Архиповна сказала Ленке однажды, что стыдно быть неряхой, когда носишь такое имя, получается, что ты это имя позоришь, на что Ленка ответила, что она позорила бы имя, если бы предавалась мелкобуржуазным настроениям вроде Тоньки Шаманиной (то есть вроде меня), которая знай распевает арии из опер, которые написаны еще до революции, и обожает актера, будто какая-то старорежимная институтка. Но я в самом деле не могла отделаться от этой музыки, и даже теперь, когда все уже было кончено и с прежней жизнью, и с любовью, и вообще со всем на свете, даже теперь, когда я ужасно бестолково собирала наши вещи в чемодан и в узел, поминутно все роняя, я беспрестанно напевала себе под нос:
О ночь мечты волшебной,
Восторги без конца,
О где же ты, мечта,
Где ты греза,
И счастье?..
Все время одно и то же, как пластинка с застрявшей иглой…
А потом пришла мама, и одновременно с ней пришел комендант, который приказал нам немедленно покинуть квартиру. Он был угрюмый и очень грубый, но когда мама сказала:
– Боже мой, да мы-то в чем виноваты, что вы так кричите, Леонтий Петрович?! – Он отвернулся, я видела, у него лицо аж судорогой свело, и я подумала, что он сам себя стыдится, а грубостью просто прикрывает свое сочувствие, ведь помочь он нам не может. Я, кстати, много раз потом таких людей видела, которые не просто с оловянными глазами маршировали приказы по искоренению врагов народа и их пособников выполнять, но как бы стыдились этого. Наша соседка Марья Ивановна Вахрушина такая же была, когда мы с мамой с нашими узлами из двора вышли (очень многое пришлось просто бросить, потому что приказ был уйти только с тем, что мы можем унести в руках, а что мы могли-то, обе с температурой?!), она нам вслед просто выла из окошка, слезами заливалась, а потом крикнула, чтобы мы не беспокоились, она наши вещи соберет и у себя сохранит, так что мы как сможем, так и придем за ними.