– Мешать, но не взбалтывать, – слабо усмехнулся дед и, залпом опрокинув в рот коньяк, смачно захрустел мелкими льдинками. – Ага. Пациент скорее жив. Как принято выражаться, кровь быстрее побежала по жилам. При чем тут жилы, совершенно непонятно. Кровь, собственно, по венам бежит, по артериям, по капиллярам… Да ладно, ну их, в самом деле! Теперь показывайте ваши боевые трофеи.
Алена вынула из сумки два других фрагмента. Васька принес уже знакомую Алене зеленую папку, открыл ее и выложил три виденных ею вчера бесформенных куска холста.
Старик, мигом приободрившийся, встал с кресла, лихо сунул свой бутафорский «вальтер» за пояс джинсов под просторный свитер и, после минутного раздумья как-то разложил на столе эти фрагменты. Края их сошлись…
– Ну вот он, – проговорил, бережно касаясь кончиками пальцев черно-серых разводов, испещренных красными каплями. – Вот он, Шаман, искатель жемчуга.
Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)
Бабушка в своем Горбатове жила в половинке бревенчатого дома в двух комнатах с кухней. Комнаты были большие, мы там спокойно поместились. В школу меня приняли без всяких вопросов, может быть, потому, что бабушка моя была учительницей и всю жизнь в этой школе проработала, пока не стала совсем плохо видеть – у нее была катаракта. Она говорила, что и у сына, ну, у отца моего, тоже с глазами сложности по наследству. Это была папина мама, а мамины родители давно умерли от тифа, мама у Шаманиных и выросла, то есть она бабушке тоже была как родная, а не только жена сына. За мамой еще какой-то человек ухаживал, но она любила папу, всегда только его.
В Гобатове мы сразу почувствовали себя немножко легче, хотя иногда и слышали вслед что-то вроде – «враги народа». От взрослых, кстати, никогда ничего такого не слышали, а вот от детей… От моих ровесников и тех, кто младше, – да, было.
– Им все же удалось воспитать молодое поколение по образу своему и подобию, – сказала бабушка как-то раз. Она иногда говорила такие странные вещи, которые я с годами совсем иначе стала понимать. А тогда – не хотела ни слушать, ни понимать, просто заметила странную закономерность: если мне вслед кто-то в школьном коридоре орал оскорбления или матерился (в Горбатове вообще почему-то ужасно матерщинный был народ, даже дети, я иногда чуть в обморок от их выражений не падала, уж на что Вахрушин бранился, подвыпив, но ему далеко было до горбатовских), его обязательно звали как-нибудь там Мэлен (Маркс-Энгельс-Ленин) или Корев (Коммунистическая революция), или Светбуда (Свет будущего), или Ревмол (Революционная молодежь), или, как наши бывшие соседи, Мирев и Владлена, которых мы попросту звали Мирка и Ленка…