Я тогда спросила отца:
– Что же это значит? Выходит, те, кто вредительствовал на сооружении объекта нашей социалистической связи, уйдут от ответственности?
Мамаша, как всегда, начала всхлипывать. Она вообще в последнее время сразу начинала пускать слезы, стоило только мне заговорить на политические темы. Ну, конечно, родная мать и все такое, а все же мне иногда казалось, что я в своей семье подкидыш. Отец, конечно, еще ничего, но и в нем сильна была мелкобуржуазная отрыжка, а о мамаше и вовсе говорить не приходилось: это какой-то ходячий пережиток прошлого, я ее стыдилась. Мирка был мне по духу ближе всех. Он вообще считал, что Шаманин – какой-то засланный агент мирового капитализма. Когда сосед выходил со своими картинками, Мирка говорил, что он намеренно искажает нашу социалистическую действительность, а Нина Сергеевна и Тонька потом помогают ему маскироваться. Ну, это была чистая правда, но вот это декадентское искажение, это искусство для искусства были еще самым что ни на есть безобидным проявлением натуры Шаманина. Конечно, это был матерый враг, просто он удачно маскировался!
Однако я о чем говорила-то? Ах да. Значит, я спросила отца, всех ли противников новой жизни настигнет карающая десница советского правосудия. Он посмотрел на меня мутным взглядом и сказал, что это не мое дело, мала я еще к этой самой деснице лезть, а то и меня, не ровен час, пришибить сможет. Лес, мол, рубят – щепки летят. И как бы мне вот такой щепкой в одночасье не стать.
– Вы, отец, – сказала я тогда (у нас все было по-старому заведено, к родителям на «вы», это, конечно, отрыжка былого, но зато никаких телячьих нежностей в доме не разводилось, это меня мирило с родительскими отсталыми привычками), – сами не понимаете, что говорите. Будьте осторожны. Если этот Шаманин враг народа, то непременно найдется какой-нибудь по-настоящему бдительный товарищ, который честно исполнит свой долг и доложит о его происках куда следует. И тогда очень даже запросто те, кто видел его вражескую сущность и закрывал на нее глаза, будут обвинены в преступном равнодушии и пренебрежении своим социалистическим долгом. А то и в соучастии затаившимся агентам мирового империализма.
Он ничего не сказал. Только посмотрел на меня долгим взглядом, потом подошел к полке, где лежали его бумаги и документы – тетрадочка десятника, отчеты и списки рабочих, за которых он отвечал, – и стал эти бумаги ворошить. Что-то искал, искал, наконец махнул рукой, взял тетрадку, чернильницу-непроливайку (у него своя чернильница была, нашими с Миркой он никогда не пользовался, говорил, что там грязь-грязища, мухи живут, оттого и кляксы у нас вечные в тетрадках и «плохо» и «очень плохо»