Необъяснимая неприязнь императора мгновенно забылась. Единственное, что его теперь волновало, это — где же она? Вышла через другую дверь? Почему? Что произошло между ней и государем? Неужели правдивы все эти слухи, которые так и расползаются по Кремлю, по Москве: слухи о том, что у императора появилась фаворитка, имя которой вот-вот будет объявлено публично, однако это не княжна Екатерина Алексеевна, как следовало бы ожидать, а дальняя родственница Долгоруких, прибывшая из глубочайшей деревенской глуши?
Алекс снова стиснул зубы. На эту боль, на это страдание он не имел никакого права, они были греховны, преступны, однако сердце болело и страдало против всякой воли, Стоило только вспомнить ее серые глаза, то испуганные, словно у ребенка, то лукавые, точно у записной кокетки, то печальные, будто у мученицы, обреченной на смерть... А ведь это для него, для Алекса, была мука мученическая — узнать вдруг, что она — женщина, что тонкое плечо, на которое он столько времени опирался в своем бессилии, — не мальчишеское, а девичье плечо, что эти ноги, путавшиеся в слишком широких портках, — стройные женские ноги, что смущение Даньки и решительный отказ купаться и тем паче справлять естественные надобности поблизости от своего спутника объясняется вовсе не чрезмерной застенчивостью, а... а просто тем, что Данька — это девушка!
Внешне между ними вроде бы ничего не изменилось, разве что почтительности и церемонности прибавилось в обращении Алекса к товарищу (подруге?) по несчастью. Тот толстокожий возчик, который доставил их до самых Горенок, даже и не заподозрил, что везет не двух мужчин, а лишь одного. Но только многолетние тренировки по усмирению плоти (а учили Алекса сурово, он всерьез полагал, что вполне овладел этими постыдными позывами своего тела, и полагал не шутя, в этом могла не раз убедиться поганая Мавруха, которая так и не добилась от него проку, несмотря на всю свою разнузданность, а может быть, именно благодаря ей!) помогали ему теперь держать в узде естество и отгонять нечистые мысли. Например, когда Данька (Даша) что-нибудь говорила, он не слышал и половины, потому что смотрел на ее губы и мучился от недостижимости их. Поцелуй — такой же грех, как и совокупление, учили его. Всю жизнь он удерживался от греха, а теперь истово жаждал предаться ему — пусть даже непосредственно после поцелуя его будет ожидать геенна огненная еще при жизни.
Господь уберег...
Алекс рассчитывал, что больше никогда не увидит свою странную и пленительную спутницу, полагал, что она давно вернулась домой, к брату, и, хоть страстно тосковал по ней, сумел себя убедить все в жизни делается по усмотрению Божьему, а значит, к лучшему. К лучшему, всегда к лучшему... неужто это и в самом деле к лучшему: стоять вот здесь, отбрехиваясь от бархатистых двусмысленностей де Лириа, косясь на плотно закрытую дверь обеденной залы, и мучиться от гнусных картин, которые против воли возникают в воображении?