Здесь же все было иначе; земли огромного ранчо, ограниченные лишь горизонтом, тянулись на север, на восток, на юг и на запад насколько хватал глаз, представляя собой единое владение, один большой, управляемый железом и паром участок, с которого собирали урожай в триста пятьдесят тысяч бушелей, на котором всходила пшеница, даже когда поля оставляли под паром. И этот новый порядок вещей вселял в нее беспокойство, а порой даже непонятный ужас. Что-то было в этом, на ее взгляд, неуместное, можно даже сказать, противоестественное. Зрелище десяти тысяч акров все заслоняющей, бьющей в глаза пшеницы удручало ее. И бывшей учительнице чистописания, женщине с красивыми газельими глазами и тонкими пальцами хотелось спрятаться где-нибудь подальше. Она не желала смотреть на это несметное количество пшеницы. Что-то непотребное, отталкивающее чудилось ей в этом обилии плодов земных, в этой изначальной силе, первичной энергии, колышащейся в поле,- словно некое первобытное существо разлеглось под солнцем у всех на виду, не стыдясь своей наготы.
С каждым часом, с каждым годом однообразие жизни на ранчо все больше угнетало ее. Когда же она наконец увидит Рим, Италию, Неаполитанский залив? Ах, как заманчива была эта перспектива! Магнус давно обещал ей, что как только жизнь на ранчо войдет в колею, они с ней поедут путешествовать. Но по какой-то причине он неизменно обманывал ее ожидания: механизм пока что ие мог работать сам по себе - приходилось ему держать руку на рычаге; вот, может, в будущем году пшеница подымется до девяноста центов зa бушель или пройдут хорошие дожди… Она не настаивала, старалась держаться как можно незаметней, и только изредка останавливала на нем свои красивые глаза с немым вопросом. А пока замыкалась в себе, уходила в чтение. Ее вкус был весьма изыскан. Остина Добсона она знала наизусть. Она читала те стихи, поэмы и литературные очерки, которые полюбила еще в мерисвильские времена. «Мариус Эпикуреец», «Литературные опыты» Чарлза Лэма, романы Раскина «Сезам и лилии», и «Камни Венеции», и маленькие, будто игрушечные, журналы, заполненные пустыми банальными стишками второстепенных поэтов, были ее настольными книгами.
Когда Пресли впервые появился в Лос-Муэртос, миссис Деррик встретила его с распростертыми объятиями. Наконец-то появилась родственная душа! Она предвкушала долгие беседы, которые будет вести с молодым человеком о литературе, искусстве, морали. Но Пресли разочаровал ее. То, что он так мало интересовался литературой,- если не считать нескольких своих кумиров,- ее несказанно шокировало. Его полное безразличие к стилю, к изысканному английскому языку она восприняла как оскорбление. А когда он изругал и грубо осмеял утонченные рондо, сестины и игривые стишки, которыми изобиловали литературные журнальчики, это показалось ей бессмысленной и неуместной жестокостью. Любимого им Гомера, воспевавшего сражения и горы трупов, варварские пиры и буйные страсти, она находила неистовым и грубым. В отличие от Пресли она не видела никакой романтики и никакой поэзии в окружающей ее жизни - за этим она мечтала поехать в Италию. Его Гимн Западу, о котором он только один раз бессвязно и горячо попытался рассказать ей,- Гимн Западу с его ключом бьющей жизнью, с его искренностью и благородством, дикостью, героизмом и бесстыдством, показался ей возмутительным.