В кустах возникла жирная фигура скопца.
— Мы ждем тебя, величайший!
Базилевс хохотнул:
— Считай — дождались.
Отстранив евнуха, он нетерпеливо переступил порог покоев и замер. Небольшая, почти полностью погруженная во тьму комната была освещена лишь тусклым светильником, бросавшим на стены и потолок желто-зеленые отблески. Сразу же перед входом на жаровне кипело в котле какое-то омерзительно пахнущее варево, за ним, на плоской сковороде, лежало несколько кровавых комочков.
«Сердца, — подходя ближе, догадался Василий. — Однако где же колдунья?»
Гездемона возникла внезапно, непонятно откуда, словно проявилась вдруг в темноте. Скорее всего, просто скинула черную, скрывающую тело, накидку и, обнаженная, подошла к котелку. Соски ее и плоский живот были щедро измазаны кровью. Нагнувшись, ведьма ничтоже сумняшеся зачерпнула рукой кипящее варево и, отпив, побрызгала на три стороны. Потом схватила лежавший в углу бубен, выгнулась и забилась в судорогах, стуча в бубен все быстрее и быстрее.
— О, Кром! — завывая, повторяла она. — О, Кром! О, Кром Кройх…
Император отпрянул, ужаснувшись, — что за демонов здесь вызывает ведьма? Потом успокоился — пусть, если это поможет убить врага. Пусть…
— О, Кром, — крутясь на левой ноге, завывала Гездемона. — О, могучий повелитель. О, богиня Дану, о, Дагд, о, Морриган…
Все быстрее крутилась ведьма, смоченные какой-то маслянистой жидкостью волосы ее растрепались, на губах выступила желтая пена.
— О, Кром! О, Кром Кройх!
Базилевс прикрыл глаза рукой. Звуки бубна внезапно стихли. Колдунья, повалившись на левый бок, протянула руку к сердцам. Взяла одно, надкусила и, встав, выплюнула откушенный кусок в варево. То же проделала и с остальными сердцами, а потом вдруг опустилась на колени, подползла к императору и бесстыдно выгнулась.
— Возьми меня, мой господин!
Базилевс почувствовал нахлынувшее на него любовное томление. Все-таки она была очень красива, эта молодая ведьма. Точеное лицо, стройное упругое тело, твердые соски, испачканные кровью. В этом было что-то пикантное…
Император зарычал и, сбросив одежду, навалился на Гездемону, обхватил руками, чувствуя вместо шелковистого тепла кожи мраморный замогильный холод…
— О, Кром Кройх!
Сколько себя помнил, Пулад всегда хотел жить богато и славно. Нет, под славой он разумел вовсе не военные походы, а исключительно роскошь, пиры и многочисленных любовниц, которых был долго лишен, попав в плен к еретикам. Близко сойдясь с Хрисохиром, хитрый ромей, казалось бы, мог вздохнуть свободнее, да не тут-то было. Ну где там показному аскетизму Тефрики до утонченного разврата столицы мира! Слава Богу — нет, Сатане! — Хрисохир в последнее время стал проявлять несвойственный ему прежде пыл, возжаждав развлечений самого нехорошего плана. Ну, это он такой сейчас, а как поведет себя, став императором? Да и станет ли? Вряд ли еретики смогут победить империю, Пулад знал это лучше многих других — ведь он был ромеем, воевавшим в императорском войске, и он же стал приближенным еретика Хрисохира. Он имел возможность сравнивать, и сравнение это, по большому-то счету, было вовсе не в пользу апостольских братьев. Разве что гонору у них было больше, ну, это после побед, ясно. Да, еретики разграбили Никею, Никомидию, Эфес, но в действие против них вступили только лишь восточные силы империи под командованием зятя базилевса Христофора, а ведь были еще западные, были союзники, были легионы не знающих смерти катафрактов — закованных в сталь имперских всадников. И был огненосный флот! Флот империи, пожалуй, не знал себе равных. И самое главное — ромеи были богаты, очень богаты, просто бесстыдно богаты, хозяйство было на подъеме, тут соотношение совсем не в пользу еретиков. А кто сильнее деньгами — тот сильнее всегда! А что еретики захватили Никею… Так одно дело — тактический успех, и совсем другое — стратегия, уж в этом-то Пулад разбирался.