Уложив детей, Шура и Женя молча стояли у открытой двери, от которой железная лестница сбегала на первый этаж к парадному.
— Дуры мы дуры, — глухо сказала Женя. — Нет нам прощения за такое… Искалечили детей… Не могу!..
Шурочка прижалась грудью к ее плотному плечу.
— Женечка, милая… Они чудные, они добрые. — Голос Шуры задрожал, готов был вот-вот сорваться на рыдание. — Это не они… Это смерть из них вырвалась наружу… Как у Метерлинка… Теперь им станет лучше, Женечка, вот увидишь.
Сурикова резко повернулась, взглянула ей в лицо. Сухие глаза глядели неподвижно.
— Умру! Сдохну! Но дети наши… — Она сглотнула застрявший в горле комок. — Они будут детьми… Спасибо тебе, Шура… — И она, по-бабьи громко всхлипнув, уткнулась в мокрую от слез щеку Ильинской.
Так и проплакали, пока не стали пробуждаться дети…
Мишка наслаждался жизнью на полную катушку. Из станицы Красноярской выехали с рассветом, и хотя через тракт мела лишь поземка, а отдохнувший за ночь верблюд шагал как никогда бодро, все же безостановочно отмахать тридцать верст при ядреном морозе не мед. В станице Горской дом, свободный от постоя серовских конников, нашелся не сразу. Зато теперь, когда нашли, пожаловаться было не на что. Жирная баранья похлебка обжигала рот, куски соленой рыбы розовели, оттаивая. А хлеб!.. Он был из настоящей пшеницы, без всяких примесей, и еще хранил тепло русской печи. Рука так и торопилась за следующим куском.
Не худо, видать, живут эти уральские казаки — именно эти, Ивановы, что так охотно приютили самарского коробейника. Оно, конечно, неизвестно, как на гостей поглядел бы хозяин, будь он дома. Но вернется Викентий Иванов только к вечеру: сегодня почти все казаки Горской багрят на Урале рыбу. По дороге, в нескольких верстах от станицы, Мишка с Байжаном заметили на хорошо окрепшем льду реки-кормилицы шевеление десятков, а то и сотни черных человечков. Багры рассмотрел Байжан: слух у него кошачий, а глаз, как у орла.
Горница была жарко натоплена, кизяков Ненила Петровна не пожалела. В избе не как у крестьян в родном Старом Буяне. Через всю горницу бегут тканые цветные дорожки, у кровати такие же коврики-кругляши. Комод новый, на нем зеркало, и, хотя у стен обычные лавки, к столу приставлены четыре венских стула. На одном из них сидит закусывающий купец Ягунин. Пиджак повешен на спинку стула, косоворотка расстегнута. Лоб и нос Мишкины мокры от пота, в животе тяжесть, а рука все сует да сует деревянную ложку в миску с похлебкой. «Вот уж, правда, из голодной деревни», — думает о себе с неодобрением Мишка и двумя пальцами берет с тарелки кусок балыка потолще.