В глазах вдруг защипало, а к горлу подкатил колючий ком, такой, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Чтобы не разреветься на публике, Люся встала из-за стола. Силы воли хватило лишь на то, чтобы, не уронив лица, выйти из комнаты, но уже на улице в тени разлапистой липы всякие душевные силы ее покинули, и из глаз, беспощадно уничтожая макияж, хлынули злые слезы.
Она рыдала по-бабьи, в голос, размазывая по щекам потекшую тушь, жалея себя и ругая одновременно. Наверное, не зря мамка называла ее непутевой. Непутевая она и есть. Четвертый десяток уж разменяла, а ни семьи нормальной, ни мужика приличного, ни ребеночка. И всяк, кому не лень, считает ее либо прожженной бестией, либо хитрой гадиной. А того никому не понять, что все это из-за пустоты, из-за того, что нет рядом никого: просыпаешься в одиночестве, спать ложишься в холодную постель, а на людях натягиваешь маску успешной стервы. Может, по-другому как-то нужно, да только не знает она, как по-другому, не научил никто...
– Люси. – На плечи легли тяжелые ладони, и затылку стало щекотно от пахнущего мятой дыхания. – Люси, зачем плачешь? Кто тебя обидел? – Сандро не пытался заглянуть ей в лицо, не унижал ненужной жалостью, он просто крепко держал ее за плечи и баюкал, как маленькую.
– Никто меня не обидел. – Люся всхлипнула, провела ладонями по мокрым от слез щекам. – Я сама кого хочешь обижу.
– Неправду говоришь. – Жарким дыханием опалило мочку уха. – Ты не можешь никого обидеть, ты добрая, я знаю.
– Откуда? – Ей вдруг невыносимо сильно захотелось поверить этому мужчине. Пусть даже и обманет, но как же приятно хоть на минуту почувствовать себя не бой-бабой, а слабой женщиной! – Вон Степаныч говорит, что я злая.
– Степаныч старый, он ничего не понимает в женщинах. – Теперь мочки уха касалось не только чужое дыхание, но и чужие губы.
– А ты понимаешь?
– Я понимаю. Только до чего ж с тобой тяжело!
– Это почему же? – Ох, Господи, ее в кои-то веки мужик целует, а она зареванная, с потекшей тушью, да еще и вопросы глупые задает. Уходить нужно, пока не разглядел, какая она на самом деле уродина.
– Ты стремительная, как горный ручей, и пугливая, как серна.
Сейчас стихами заговорит. Лучше бы не говорил, лучше бы поцеловал по-настоящему. Хрен с ней, с потекшей тушью!
И поцеловал! Точно почувствовал ее невысказанный призыв, развернул к себе лицом, вздохнул тяжело, впился в губы жадным поцелуем. И от жадности этой, от нетерпеливости у Люси закружилась голова, а ноги сделались ватными. Никогда с ней такого раньше не случалось, чтобы до головокружения, почти до обморока...