— Да ты подожди горячиться! Такие решения на холодную голову принимают. Остынь сначала. Вон тебя как колотит!
Но остыть Аня не успела, потому что хлопнула входная дверь и Стася, выскочив из своей комнаты, закричала:
— Папа! Папочка пришел!
Аня взвилась, словно отпустили сжатую до предела пружину, сжимая в руке замороженное мясо, как пролетариат булыжник, — свое единственное оружие.
— Аня, не надо! Не надо при Стасе! — пыталась остановить ее тетя Галя, но та как фурия выскочила в коридор и чуть не сшибла Артема с ног.
— А-а, — буркнул тот, не поднимая глаз. — Привет! — и отстранил ее, пытаясь обойти и скрыться в спасительных недрах квартиры.
Но Аня цепко ухватила его за рукав и держала крепко, не отпускала.
— Пришел взглянуть, как мы тут корчимся от боли? Бери свои манатки и убирайся отсюда к едрене фене!
— Ну что ты мелешь? — поморщился Артем, пытаясь высвободиться. — Дай мне пройти! Я устал.
— Устал?!
И она ударила его мясом. Изо всей силы. Прямо в лоб.
Он потрясенно взглянул на нее, достал из шкафа большую дорожную сумку и стал кидать в нее свои вещи — все, что попадалось под руку, не разбирая.
Аня молча смотрела, как он мечется по квартире. И Стася тоже ошеломленно молчала, стояла рядом, зажимая рот ладошкой, как скорбная деревенская старушка, придавленная неподъемным, не поддающимся пониманию горем. И только когда за Артемом захлопнулась дверь, спросила:
— Ты больше не любишь папу?
— Нет! — злобно ответила Аня. — Не люблю!
Стася зарыдала так громко и отчаянно, что из носа хлынула кровь.
— Тогда я тоже тебя не люблю! — закричала она, отталкивая соседку тетю Галю, пытавшуюся приложить к переносице злополучное мясо. — Я уеду с папой на море, а ты живи здесь одна!
И тогда Аня тоже заплакала, прижимая к груди зареванное, залитое кровью личико дочери.
Соседка тетя Галя Соколова, глядя на них, тоже всплакнула. Над своей поруганной когда-то любовью, над жгучей, так до конца и не изжитой обидой, которая капля за каплей точила ее всю долгую жизнь. Над тем, что не сумела простить ото всей души, от широкого сердца, а значит, так и не простила, потому что нельзя этого сделать наполовину. И над сомнительным итогом всех этих страданий и борьбы — за возлежащее на диване бесчувственное тело, которое надо обстирывать, кормить и ублажать, ничего не получая взамен, кроме раздражения, претензий и руководящих указаний. Жила бы сейчас одна, как королева. Сын вырос — сама себе хозяйка. Хочешь пельмени ешь, хочешь — яичницу.
А еще она плакала от ужаса, от холодящего душу предчувствия, что, вторгшись самонадеянно и незвано в чужую жизнь, сломала ее и обездолила ребенка. Вот эту маленькую девочку, подвывающую от свалившегося на нее непосильного горя. А вдруг бы все обошлось?..