Руна разобрала их, погрузив в вазы, и там, краше всех тонких узоров дорогого стекла, стали они по предназначенным им местам встречать взгляды.
Пока девушка занималась этим, в ней складывалось письмо; но не сразу поняла она, что это – письмо. Рассеянно погружаясь в цветы и аромат их, равный самой любви, слышала она слова, возникающие в рисунке усилий; в душе движения пальцев и роз, в самом прикосновении. Вот расцепились стебли, соединить которые хотелось ей ради эффекта, мешал же тому завернувшийся внутрь бутон, и без звука началась речь: – «Я хочу встретиться с вами, проверить и пересмотреть себя». – Слова эти были обращены к твердой и надежной руке, не похожей на женственную руку Лидса, приславшего тот цветник, каким увлеченно занималась она теперь, – к воображенной руке обращалась она, несуществующей, но необходимой, и в такой руке мысленно видела свои розы. – «Возьмите их, – сказал тот, чьего лица не видела Руна, – не бойтесь ничего рядом со мной». – На руку ее упал лепесток. – «Я жду, что вы мне напишете», – подсказал он; тут же, уколов палец, от чего движение руки случайно соединило две розы, белую и бордо, она увидела их прижавшимися, в столь разной, но столь внутренне близкой и взаимно необходимой красе, что этого не могло не быть. – «Что знаем мы о себе и, если я вам пишу, – случайно ли это? Быть вместе, – пока все, о чем думаю я. Рады ли вы этим словам?» – так, без мысли о незримом резце, ваяющем настроение, импровизировала она речь твердой руке; здесь подали ей письмо.
Оставив цветы. Руна стала читать любезное и остроумное повествование бравого балагура: – лесть, шутки, наблюдения, остроты и гимны, – то легкое, лишь спокойному сердцу внятное давление мужского пара, каким действуют психологи сердечного спорта. Без улыбки прочла она привычную и искусную лесть, но был там постскриптум, где одно имя – Галль – тяжко взволновало ее: «Вот черная весть, естественно вызывающая почтительное молчание, – и я кладу перо; капитан Галль скончался в Азудже от лихорадки. Мир славной его душе».
Ее как бы хлестнуло по глазам, и, тронув их холодной рукой, еще раз прочла Руна красноречивый постскриптум. Все то же прочла она, – ни больше, ни меньше; лишь больше – в своей душе, поняв, что письмо, едва родившееся в ней, пока она разбирала цветы, – смято уже этим ударом; что думалось и назначалось оно в Азуджу, – ради спасения – погибшему офицеру.