Однажды при Николе она влепила старой кухарке пощечину.
— Намажь мне на хлеб маслица! — просил Ружицу Никола.
— Госпожа не разрешает, — отвечала Ружица в нос.
Кая Бранкович любила говорить «бог с тобой» и «в общем-то». Под маской кротости скрывалась особа, с которой ни о чем нельзя было договориться. Да, в общении с племянником она сознательно выдерживала строгую дистанцию, но все-таки заботилась о нем. В салоне Каи Бранкович в Карловаце царил белоснежный рояль. Здесь бывал местный аптекарь с трогательно глупой женой. Приходил и Якоб Шашель, всемирный путешественник… Заглядывал православный поп Анастасиевич с двумя прелестными дочками. Служанка в нос объявляла ужин. А за ужином дядя подавлял гостей рассказами о том, как в битве при Сольферино под ним убили коня и как вовремя он ушел в отставку, чтобы «не позориться в войне с пруссаками». Над столом шипела газовая люстра. Гости позвякивали столовыми приборами. Аптекарша нашептывала Шашелю, что герой битвы при Сольферино боится своей жены.
Потом все падали в обитые гобеленом кресла, и госпожа Анастасиевич начинала тревожить клавиатуру.
Во время гастролей немецкой оперной труппы в Карловаце вся компания отправилась на «Волшебную флейту». Дядя убедил тетку взять с собой Николу. В этой опере Зарастро ненастной ночью, в сполохах молний, вырезает волшебную флейту. Папагено спрашивали, не ищет ли он истину.
— Нет! — отвечал Папагено. — Мне достаточно еды, питья и крепкого сна.
Голодному Николе тоже хватило бы для счастья еды и питья в нормальных количествах. Фотографии того времени изображают угловатого юношу с прической, которую позже прославил Тарзан. Тетка постоянно контролировала его.
— Почему у тебя тройка по рисованию? — спрашивала она.
— Не нравится мне оно.
— С кем ты дружишь?
Никола признался, что ребята в гимназии каркают, как вороны: «Да что говорить с этим крокодилом!»; «Эй, ты, мрачный тип!»; «Да ты псих!» После каждой фразы — восклицательный знак. Они дождаться не могли выпускных экзаменов, чтобы побросать в воздух фуражки и перестать думать.
С кем же тут дружить?
Поразмыслив, племянник ответил:
— С Николой Прицой и Моей Медичем.
— А, с этим толстяком! — припомнила тетка.
Никола мог разговаривать с Прицой и Моей обо всем. Точнее, почти обо всем. Если он затрагивал какую-нибудь философскую тему, их лица вытягивались.
— Что ты опять тупишь? — возмущались они.
Все, что Никола считал важным, было как падение дерева на горе, где некому услышать этот звук. А он задыхался от предчувствия силы, которое постепенно становилось самой силой. Он ощущал себя как шар, надуваемый горячим воздухом. Иной раз его возбуждение походило на свободное парение, и с каждым вздохом он бросался в объятия света. Как описать контраст между его внутренним вдохновением и волной внешнего холодного неверия? Никола чувствовал себя как лосось, стремящийся против течения к привычному месту нереста. И он с улыбкой утешатся только одной мыслью: «Они свое забудут, я же — никогда!»