Табор отверг Лайлу. Цыгане выбрали другого вожака, который разрешил Наоми остаться, но Лайле приказал убираться прочь.
Так, наверное, и было бы, если бы Наоми не обнаружила, что Лайла беременна. Она воззвала к милосердию цыган, и оно было ей даровано. Лайлу не приняли обратно в табор, но ей разрешили жить с матерью.
Состояние дочери, которая чудом сохраняла жизнь, приводило Наоми в отчаяние. Скорее всего, только зародившееся в ней дитя удерживало ее на этом свете. Дитя Дункана. Эти слова Лайла постоянно повторяла как заклинание.
— А вдруг это ребенок Рейфа? — спросила как-то Наоми.
Лайла покачала головой и посмотрела на мать глазами столетней старухи.
— Нет. Не его. Он не взял меня, как мужчина берет женщину, и его семени во мне не было.
Рашель Ли родилась восьмимесячной. Для Наоми мукой мученической было видеть почти бескровное тело своей дочери, которая последние силы отдавала ребенку. Оказалось, в Лайле живет неукротимый дух, благодаря которому она продолжала сохранять гордость и волю к жизни, чего Наоми никак не ожидала от своей избалованной дочки.
Роды проходили трудно, и, хотя многие слышали крики, доносившиеся из кибитки, ни одна женщина не пришла помочь Наоми. Впрочем, это-то Наоми не пугало. Она была опытной повитухой, да и положение ребенка не внушало ей никаких опасений, хотя он был великоват для хрупкой Лаилы.
Только положив девочку рядом с дочерью, она в первый раз со дня смерти Дункана увидела на ее лице улыбку.
— Красавица, — сказала Лайла. — Назови ее Рашель. Ты ведь будешь ее любить, правда, мама?
Кровь лилась из Лайлы рекой, и остановить ее не было никакой возможности. Наоми знала, что ее дочь умирает. Она знала это с того самого мгновения, когда начались роды. Ничего удивительного.
Лайла заставляла себя жить, чтобы доносить свое дитя. Во всяком случае, для табора она была мертвой с того самого часа, как предала Рейфа.
Цыгане не сложили погребального костра для Лайлы, не оплакали ее и не пожалели о ее короткой жизни, и хотя Наоми оставалась законным членом табора, Рашель скоро поняла, что чем-то выделяется из остальных детей.
Прошло совсем немного времени, прежде чем Рашель узнала, что имя ее матери произносить ни в коем случае нельзя и что она и Наоми кочуют с табором скорее из милости, чем по праву.
Свою боль Рашель научилась скрывать под маской гордости и безразличия, и очень скоро о ней заговорили как о яблоке, которое падает недалеко от яблони. Дети ее не любили, и она, зная об этом, все больше замыкалась в себе. Одна лишь Наоми одаривала ее своей любовью, вставая между ней и людьми.