Сам Могилевский остался у самолета. Он полез в кабину за автоматом, зацепил там за что-то ногтем мизинца и сломал его. Это незначительное происшествие вконец расстроило инженер-майора. Сокрушенно качая головой, он долго рассматривал свой мизинец с обломанным ногтем. Потом спохватился, вылез из кабины, закинул автомат за плечо, поправился — взял его на грудь и начал вышагивать взад и вперед, как часовой.
Охранять самолет Могилевскому не было никакой необходимости. Хозяева аэродрома намекнули, что у них в охране стоят рядовые и можно даже выделить специального человека к машине инженер-майора, зачем же ему самому ночь не спать. Но Могилевский сказал: «Я и так не усну».
Да и в самом деле ему было не до сна.
Привыкший держаться на людях уверенно, он чувствовал сейчас давящую неуверенность и ругал себя за скороспелое решение лететь на поиски Осокина. Два года войны он, Могилевский, может быть, и жив-здоров лишь потому, что не лез по украинской поговорке «раньше батьки в пекло». Все считали его за этакого трудягу-работягу, ибо видели всегда суетящимся, мечущимся по стоянке от самолета к самолету. Он, не жалея, тратил силы на «доставание и обеспечение», охотно попадаясь в такие моменты на глаза начальству. Не так давно, получая медаль, он скромно сострил:
— Если бы на фронте награждали орденом Трудового Знамени, я бы его, будьте уверены, получил.
Он считал себя тружеником и не лез в герои. И только это чрезвычайное происшествие с осокинским самолетом сбило его с раз навсегда занятой позиции: вместо того, чтобы послать другого, он отправился на розыски самолета Осокина сам. «Хорошо, что во-время опомнился, сел здесь», — думал Могилевский. А на сердце у него все-таки кошки скребли.
Аэродром, где приютился По-2, граничил с рощицей, противоположная его сторона уходила в открытое поле. Там, вдалеке, на равном расстоянии друг от друга, в трех местах что-то горело, — возможно, специально разведенные опознавательные костры. Пламя иногда разгоралось так ярко, что сумрак в роще сгущался до черноты; деревья шумели под ветром в этой тьме зловеще.
Зябко поеживаясь, Могилевский ходил взад и вперед, и им овладевали невеселые думы. Самому себе он вынужден был признаться, что трусит сейчас, прислушиваясь к вою ветра в темной роще, что струсил, приняв решение не разыскивать Осокина, а сесть на чужом аэродроме в расчете провести время, отсрочить возможную встречу с опасностью, встречу с врагом, которой до сих пор он удачно избегал. Да ему и не положено встречаться с врагом. Не положено вот так вышагивать, замирая от каждого шороха. Не случайно ведь ему сказали, что могут выставить часового — рядового, а он, инженер-майор, знающий больше, чем десять рядовых, вместе взятых, должен спать. Он всегда старался спать по ночам. Ему совершенно незнакома, например, окружающая обстановка. Вдалеке горят костры, может, им не полагается гореть?