Джон сел. Потом резко поднялся. Выругавшись, стукнул кулаком по стойке и обернулся к девушке, испепеляя ее взглядом:
— Мэриголд…
Она села на стул и закрыла лицо руками, Она чувствовала себя униженной, больше всего на свете ей захотелось навсегда вычеркнуть из своей жизни эти пятнадцать минут.
Она слышала, как Джон поднял скороварку, как снова выругался, а затем швырнул кастрюлю в раковину.
— Посмотри, что ты наделала! — рявкнул он. — Только посмотри на все это. Кастрюля испорчена. — Он выдвинул стул, потом отпихнул его, и тот ударился о стол. — Ты все погубила. Будь ты неладна!
Потрясенная, Мэриголд смотрела на него, думая, что ослышалась.
— Да, — сказал Джон, поймав ее взгляд. — Ты все погубила. — И он заметался по кухне, что-то бормоча.
Мэриголд наблюдала за ним расширившимися глазами. Ее затрясло, нижняя губа задрожала, но она не могла, просто не имела права заплакать. Глаза жгло от подступивших слез, горло сдавило, в носу щипало. Только не здесь, только не сейчас. Не перед Джоном. Он совсем не то имел в виду, повторяла она себе, он делал это потому, что сам был уязвим. Не меньше чем она.
Что бы он ни говорил, она ему небезразлична. И все равно этого недостаточно. Она хотела его любви. Хотела отдать ему свою любовь. Увы, это невозможно.
Мэриголд быстро вытерла со щеки слезу. Но поняла, что он заметил, поскольку тут же оказался рядом и обнял ее.
— О, Мэриголд! — Застонав, он зарылся лицом в ее волосы. — Прости меня, пожалуйста.
Она вздрогнула, не желая уступать своему сердцу и таять в объятиях Джона.
— Ты совершенна… я так хочу тебя…
Она гневно оттолкнула его и попятилась, пока не уткнулась в стойку.
— Что? Не смотри на меня так. В чем дело?
— В чем дело? Да во всем! Неужели ты не понимаешь, почему я не могу остаться? — Ее хватило только на дрожащий шепот. — Ты не изменился. Разве ты не видишь? И ничего не изменится, потому что ты не готов открыться. Снова доверять. — Сердце у нее разрывалось от собственных слов, но она должна все ему сказать.
Джон попытался ответить и не смог.
Закрыв глаза, Мэриголд опустила голову. Слышно было только тиканье висевших на стене часов.
Внезапно ей стало так холодно, что пришлось обхватить себя руками, чтобы унять дрожь. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал тихо, но ровно:
— Ты выбрал одинокую жизнь, Джон. Ты ее выбрал. Ты сам делаешь это с собой, и лишь ты в состоянии все изменить.
На его лице отразилась боль, словно она всадила ему нож в сердце. Но то, что она сказала, было правдой. Раны Джона Гудинга еще не затянулись, возможно, и никогда не затянутся. Он не готов любить. А может, никогда уже не полюбит.