– Вы должны были знать, – пояснил он самым обыденным тоном. – Соискатель должен быть доступен к моменту оглашения решения. И для награды, если победит, и для наказания в случае проигрыша.
– Какого... наказания? – с трудом выговорил Борун.
– Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью.
Борун неотрывно смотрел на мага и не видел в нем даже тени злорадства. Одну только сосредоточенную печаль. Стражники – конечно, никакие не демоны, а обычные солдаты, хотя и дюжие, – наклонились к нему, норовя подхватить под руки. Последним усилием не воли даже, а одной только бешеной поруганной гордости Борун задавил в себе порыв рваться и визжать. Повелительно вскинул ладони, отстраняя солдафонов. Встал, выпрямился, сколько смог. Протолкнул из горла в желудок шершавый ком. Даже улыбнулся.
– Все это, конечно, только с завтрашнего утра, – с издевкой повторил он слова законника. Раздвинул стражей. Те отошли, покорные едва заметному движению руки Тринадцатого. У выхода бросил, не оборачиваясь, через плечо: – Утром. Вы знаете, где меня найти.
В паланкине, едва слуга задернул плотный занавес, Борун скорчился среди ароматных подушек и то выл, то давился жутким хохотом. Опытные носильщики шли размашистой рысцой, в потемках мелькали и подпрыгивали в щели между шторами огоньки чужих окон, и от этой качки, и мельтешения, и пляски его вывернуло прямо на шапку поспешавшего рядом свитского. Тот даже не повернулся, разве что сбился с шага на мгновение, и Борун, поклявшийся себе во что бы то ни стало выгнать негодяя взашей прямо на рассвете, лишь даром напрягал слезящиеся глаза, силясь разобрать хоть какие-то приметы бедолаги. Не разобрал, решил рассчитать всех, и носильщиков, и кортеж, и остаток пути до дома провел, обессиленный, почти в беспамятстве.
– ...Пустяки? Это ты называешь пустяками? «Лицо, заявившее необоснованные Притязания, карается смертью»... Смертью, понятно тебе? О, небеса и недра!
Борун метался по комнате. Взгляд его слепо блуждал, выхватывая из багровой пелены отдельные приметы реальности. Бездымный магический огонь в очаге, золотые безделушки на столешнице низкого столика, выточенной из цельной пластины прозрачного сланца, кресло с фигурными ножками, опрокинутое им в недавнем приступе бешенства... Знакомые, любовно подобранные вещи, символы его статуса. Привычные, обыденные, убедительно настоящие. Мир, рухнувший для Боруна каких-то полторы ночные стражи назад, оказывается, и не думал рушиться, он даже не пошатнулся. Ровно грел очаг, маслянисто отливало золото, лениво дремали тяжелые складки узорных занавесей и покрывал. Он не был иллюзией, этот комфортный, роскошный, равнодушный мир. Он остался прежним, вовсе не заметив, как с грохотом и проклятиями вывалился из него достойнейший и виднейший гражданин. И оттого Боруну хотелось рвать и топтать эти наглые вещи, посмевшие остаться невозмутимыми, когда он оказался на краю гибели. Он метнулся к столику, повалил его яростным пинком. Роскошные вещицы посыпались с обиженным звоном. Одна, откатившись, остановилась возле блестящего кожаного сапога с фиолетовой отделкой. Новехонького дорогого сапога, слегка забрызганного свежей грязью. Борун медленно поднимал глаза, пока не добрался до лица – знакомого, вульгарно-красивого лица человека, снисходительно взиравшего на него из глубокого кресла.