Из состава группы известны:
«БОРИС» — фамилия неизвестна, 1915 года рождения, по специальности шофер, является мужем Андреевой, в прошлом советский разведчик. Вместе с Женей сдались добровольно в плен.
«ИГОРЬ» (кличка) — фамилия не установлена, боксёр, студент одного из Ленинградских Институтов. Проживает в Сиверской.»
Фрагмент докладной записки П. Н. Кубаткина (советская контрразведка) о конттразведывательных службах 18-й армии Вермахта («Новый часовой», 1996, № 4, с. 144, 145)
4. Б.А. Смысловский
ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ГЕНЕРАЛЕ ВЛАСОВЕ[6]
2-го августа 1946 года по приговору московского суда был казнен генерал А.А.Власов и его ближайшие сотрудники. «…» Я знаю закулисную сторону политического рождения генерала Власова, когда он из героя Советского Союза, пройдя через проволоку лагеря военнопленных, пришёл к славе нового жертвенного служения той же многострадальной родине. По многим причинам, я предпочитаю пока умолчать и не рассказывать всех деталей техники зарождения РОА и выхода генерала Власова на свободу. Пока этого не нужно. Официальная биография генерала Власова и история РОА хорошо известны, и об этом, как уже сказано, я не собираюсь писать, но думаю, что, рассказывая объективно о наших встречах и разговорах, я тем самым помогу истории осветить беспристрастно внутреннюю сторону личности генерала Власова.
Первый раз я встретился с генералом Власовым по поручению немецкого Главного командования сухопутных войск (ОКВ), и мы поговорили около двух часов. Разговор, как принято говорить, совершенно не клеился. Власов был тогда в форме советского генерала и, если память мне не изменяет, в лампасах, но без погон. Я же — в форме немецкого полковника. Власов говорил со мной с тем хорошо скрытым недоверием, с каким привыкли говорить подсоветские люди, прошедшие полную школу революционного коммунизма. Старался больше слушать, чем высказывать своё собственное мнение. В моей манере говорить, как он мне потом сказал, была сдержанность и обдуманность каждого слова, воспитанная суровой дисциплиной Германского Генерального Штаба. Я приехал слушать Власова, а не говорить сам. Он же не хотел говорить, а только слушал, а потому, как я уже сказал, в течение нашего первого двухчасового свидания мы так и не смогли найти общего языка. Власов сухо, очень сухо относился к возможности говорить с кем-нибудь, кто носил германскую форму и, конечно, с особенным подозрением, если носящий эту форму был по происхождению русским. У генерала Власова во всём ещё сказывалась привычка на многое смотреть сквозь очки советского воспитания, а на немцев — как на исторических врагов России. Мне чрезвычайно трудно было перейти Рубикон не столько русско-немецкий, сколько бело-красный. Мысль, что я говорю с крупным советским генералом, в молодости воевавшим против нас, белых, сыгравшим большую или меньшую роль в причине нашего великого исхода и двадцатидвухлетней эмиграции, а потом долго и успешно строившим Советскую армию, — мысль эта камнем стояла поперёк горла, и мне было очень трудно взять себя в руки и скользить по объективной политической плоскости, как мне было приказано. Мы оба пробовали и хотели, но нам это ни в какой мере не удалось. Мы расстались ещё суше, чем встретились, и несколько месяцев об этом свидании не думали, тем более что носило оно исключительно секретный и военный характер. Власов, прощаясь со мной очень вежливо, думал: что же, в конце концов, хотел от него узнать этот полковник, и где кончается его германский мундир и начинается русское сердце?