— Как негры в колодках, — то ли ругнулся, то ли восхитился споткнувшийся Сергей.
— Не обобщай, — буркнул пыхтящим несогласием Борис.
А когда они подошли к озеру, то в его водах уже жила быстрая русалка — и так подумал не только Алексей. Он прочел это в глазах и лицах взмокших, но не только от этого печальных дровосеков. Странное ощущение, почти бред, противоположность осознанию того, что там, в море, недалеко, почти что рядом, их плавают стаи. Но там — не здесь, среди пусть кажущейся нетоптанности гор, в произвольной точке разбега от земли к небу, в прозрачности непонятно откуда взявшейся воды, в почти пустоте.
Ее длинные волосы, не боясь трудностей расчесывания, отданы в добровольный плен чистой волне, завихрениям струй и воздушным пузырькам в потревоженной ее движениями воде, и только черный купальник на еще не загорелом теле контрастом разрушает сказку. Согревая мышцы сильными гребками и скользя с грацией касатки, а контраст купальника и кожи помогает обману, она притягивает восхищенные, а уж потом оценивающие взгляды мужчин, на некоторое время позабывшие думать о воде как о воде.
— Послушай, Лена! — скинув неудобные бревна на землю, с показательным сверхвозмущением воскликнул Сергей, очнувшийся, естественно, первым. — Мы там дрова собираем, в поте лиц своих и тел, а ты здесь плескаешься. Нехорошо!
— Не по-товарищески как-то, — проверяя шею на скручивание, поддержал сотоварища присущей ему солидностью Борис, хотя и не смог сдержать улыбки.
— Не по-европейски, — взглянув на Алексея, окончательно оформил претензию Игорь.
Вынырнувшая русалка усталыми движениями подплыла к берегу, и стало видно, что ей все-таки холодно, там, в горной воде.
— А что скажет Алексей? — спросила она, сопротивляясь дрожащему подбородку, при этом, видимо, лукаво посмотрев на Степаныча.
— Не знаю, — замер в мыслях Алексей, — наверное, ничего.
— Почему же, высказались все.
— Февраль, — почти промямлил Алексей.
— Февраль?
— Мороз и солнце.
А мысли, спасая взгляд, побежали — как круги на воде. Вспомнилась девочка на шаре — картинка, возможно подсказанная коварством мокрого камня, и другая девочка — о, ужас — кусающая мороженное на двадцатиградусном морозе, и неизвестно почему — скучная стандартность Афродиты, может быть из-за своей уверенности в собственном предназначении — согласно инструкции богов, и много чего еще, и не только мороз и солнце.
— Понятно.
Что ей понятно? Вода холодной гребенкой зачесала ей волосы назад, и их плавные волны потемневшими, но все-таки светлыми змеями застыли на еще не потерявших напряжения плечах и спине. Плотно прилегая к голове, они выдали сибирские черты лица — надежную защиту голубых глаз и прямой, без намека на курносость, нос. Вода, стекая по волосам с шеи и плеч, минуя выпуклость не выпирающих ключиц, попадает в ложбинку груди — но, слава богу, есть купальник, а живот, не забыв усилий, мягко втянут и почему-то не позволяет долго смотреть на себя. А бедра, которые по идее и желанию к чему-нибудь придраться должны быть широковаты — на самом деле не так широки и сводят с ума совершенством линий, пока еще не подпорченных родами. Неспокойствие — а за бедрами, что? Не смотреть, не предполагать, не думать. Симбиоз природы и спорта, стремление и совершенство — такого быть не может! Ноги, не ножки, а именно ноги, длиной увлекающие мужчин, у нее убивают соразмерностью и формой. Так — не бывает! Сказать, что все при ней — значит не сказать ничего или сказать пошло. Да на нее просто невозможно смотреть! На нее, сознающую свою красоту, а точнее красоту своего тела и то действие, которое оно оказывает на мужчин.