? К чувству ее, к раздирающему желанию любви и ответа претензий нет, чувство это было реально и не гасло в ней. Она садилась к столу — оно разгоралось, рвалось, она вытаскивала из себя крики, она не верила, что должна когда-нибудь прекратить, и еще менее — что она не докричится, что ОН и все не поймут, как действительно все это ЕСТЬ между ними, — и неспешные многозначительные разговоры, непонятные и недоступные для всех остальных, простых, и величие ее таланта, признанного во всем мире, но которым она пренебрегает ради трудности и жертвенности своей любви, вот этого величественного, шекспировского, всемирно-исторического — и в то же время интимного, личного для них —
окровавленная и пустая… наша связь…Текст этот только трудно признать литературой.
* * *
…доска в честь Веры Комиссаржевской, которая умерла в Ташкенте в 1910 году от черной оспы. «В 1910 году, — сказала А.А. — До всего!.. И дом — как глухая исповедь». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 722.)
Краткость — не сестра таланта. Никто и ничто не кратко. Жизнь бесконечна. Кратки только ярлыки. Анна Ахматова писала кратко, потому что больше — было не о чем, а к тому же — получалось не так красиво. И дом — как глухая исповедь. Зачем она так сказала? Ну да, дом заброшен в Ташкенте, церкви в Ташкенте всегда были, может, не в самой близости, можно за батюшкой не добежать к сроку, вообще глухая исповедь — не самый лучший расклад, неблагодатно, невезение. Мысли о Комиссаржевской и — сразу — о глухой исповеди (когда уж умирающий ничего не говорит, а ведь могло бы быть все и по-простому, почему бы и нет, слишком часто — для атеистов, приверженцев разве что теории совпадений — умирающие в самый нужный час решаются оставить надежды и исповедаться «нормальной» исповедью) могли прийти одна за другой (смерть — исповедь — какие бывают исповеди), но оставались все равно слишком далекими, на краях слишком широкого круга. Смерть Комиссаржевской была для такого разброса слишком конкретной, но фраза дом — как глухая исповедь все-таки должна была быть сказанной. Подумалось — и было понято, что пришло в голову красиво. Не сказать, не велеть записать — нельзя. Было услышано… Не разгадано… Тайна…
Нам дано знать друг о друге многое, вероятно, даже больше, чем нужно…
Записные книжки. Стр. 395
* * *
День смерти <Пастернака>. Была в Переделкине у Бориса. Могила, сосны, серебряный горизонт. (Записные книжки. Стр. 233.) Право, это излишне. Ну все знают, твердо помнят, что она — поэт, в собственных записных книжках могла бы и расслабиться, описывать горизонты без оригинальных эпитетов.