— Тебе не кажется, что ты оцепенела? — спросила меня Клео пару месяцев назад, и мне пришлось признать, что так оно и есть. Я понимаю, это не самый лучший выход, но все-таки это лучше, чем слезы и сопли.
— И вообще, твоей маме легко отмахиваться — у нее самой фигура идеальная, — заключает Клео.
— Да что она знает от наших муках? — ворчу я, мрачно рассматривая дощатый пол.
— Как ты думаешь, а Памела Андерсен и вправду удалила себе одно ребро? — Клео пытается меня развеселить. Она чувствует, когда на меня находит тоска из-за матери, и виртуозно научилась отводить эту угрозу.
Я внимательно рассматриваю соответствующую картинку в журнале и пытаюсь сделать себе такую же фигуру — а-ля песочные часы — при помощи упаковочной ленты, а Клео коричневыми тенями для глаз рисует мне контуры, о которых я могла бы только мечтать.
Мы как раз приступаем к «Если я скажу, что у тебя красивое тело, ты используешь это против меня?» доктора Хука, как тут раздается звонок в дверь.
Мы замираем.
Позы у нас уморительные — Клео обернулась, чтобы оценить результаты самодельной подтяжки задницы, а я согнулась вперед, пытаясь выпятить живот как можно дальше и насладиться отвращением к себе. Мы похожи на феминистскую скульптурную группу, порицающую чрезмерную озабоченность современных женщин несовершенством своего тела.
В дверь опять звонят. Только один человек заходит к нам регулярно, но пиццу принесли полчаса назад, так что это не он.
Я оборачиваюсь к Клео в недоумении. Она беззвучно произносит:
— Тсс!
Хотя у нас мало шансов убедительно притвориться, будто нас нет дома, ведь в квартире горит весь свет и Род Стюарт оглашает окрестности песней «Первая рана — самая глубокая».
Скрипнув, приоткрывается щелка почтового ящика, и мы падаем на пол, как марионетки, которым перерезали нитки.
— Кимми! Это я. Ты дома? — слышится мелодичный голос.
— Мама? — шиплю я, прижавшись щекой к шершавому дощатому полу.
— Милая, впусти меня, пожалуйста, тут снаружи капает!
— Минуточку! — ору я. и мы с Клео пулей несемся в ванную.
В надетых на левую сторону халатах мы толкаемся локтями над раковиной, пытаемся оттереть с лиц пунктирные линии и привести в норму мультяшно-увеличенные губы. Я отчаянно намыливаюсь, а Клео решает изобразить из себя героиню старинных комедий, которой залепили тортом в лицо, и наносит на физию маску из глины с овсяными хлопьями. Я решаю последовать ее примеру, но маска, которую я выдавливаю из первого попавшегося тюбика, по консистенции напоминает липкое подтаявшее желе, а потому ничего не скрывает — только добавляет блеска. Слышно, как нетерпеливо гремит крышка почтового ящика. Беззвучно ругаясь, я бросаюсь обратно в прихожую и отпираю дверь.