Мужчина, когда-то бывший мальчиком, который обещал не влюбляться в другую, пока жив, сдержал свое обещание, но не из упрямства или даже особой верности. Он просто не мог иначе. Он прятался три с половиной года, так что после этого ему вовсе не казалось невероятным прятать свою любовь к сыну, который не знал о его существовании. В конце концов, этого хотела единственная женщина, которую он когда-либо любил. В конце концов, так ли трудно мужчине скрывать что-то еще, если сам он перестал существовать?
Вечером накануне того дня, когда надо было приступить к работе натурщика в классе рисования, меня переполняло нервное возбуждение. Я расстегнул рубашку и снял ее. Потом расстегнул брюки и тоже снял их. Потом майку. Трусы. Я стоял перед зеркалом в коридоре в одних носках. С детской площадки, через улицу, доносились крики играющих детей. Шнур от выключателя лампы был прямо у меня над головой, но я за него не потянул. Я стоял и смотрел на себя в обычном вечернем свете. Никогда не считал себя красивым.
Когда я был маленьким, мама и мои тетки обычно говорили, что я вырасту и стану красивым. Я понимал, что тогда во мне не было ничего особенного, но считалось, что со временем что-то должно измениться к лучшему. Не знаю, на что я рассчитывал. Что мои уши, торчавшие под абсолютно немыслимым углом, встанут на место? Что голова вырастет, чтобы подходить ушам по размеру? Что волосы, похожие на ершик для унитаза, со временем распрямятся и станут блестеть на солнце? Что мое малообещающее лицо — тяжелые, как у лягушки, веки, тонкие губы — каким-то образом превратится во что-то менее жалкое? Много лет я каждое утро подходил к зеркалу с надеждой. Даже когда стал уже слишком взрослым, чтобы надеяться, я по-прежнему продолжал это делать. Я взрослел, а улучшений не было. Все стало еще хуже, когда я вступил в пору юности и лишился обаяния, присущего всем детям. В год моей бар-мицвы[5] у меня появилась угревая сыпь и задержалась на четыре года. Но все же я продолжал надеяться. Как только сыпь прошла, линия волос стала отступать назад, будто хотела убраться подальше от моего позорного лица. Уши, довольные тем, что им досталось теперь больше внимания, стали, похоже, торчать еще сильнее. Веки опустились, — видимо, из-за натиска ушей им не хватало сил, — а брови зажили собственной жизнью, ненадолго достигнув предела всех мыслимых ожиданий, а потом даже превзошли их и стали как у неандертальца. Много лет я продолжал надеяться, что все изменится, но, глядя в зеркало, видел себя все таким же. Со временем я все меньше и меньше об этом думал. Потом и вовсе почти перестал. И что? Возможно, какая-то часть меня так и не переставала надеяться — и даже сейчас бывают моменты, когда я стою перед зеркалом, придерживая рукой свой морщинистый