— Суки, — бросил вслед несущим плиту капо, — я вам помогу, дождетесь.
Тяжело дыша, он утирал рукой красное, одутловатое, в желтых пятнах лицо и долго провожал людей рассеянным, бессмысленным взглядом, будто видел впервые. Потом повернулся ко мне:
— Ты, укладчик, жарко сегодня?
— Жарко. Капо, плиту класть возле третьего инкубатора, верно? А рельсы?
— Поведешь прямо к канаве.
— Там же по дороге земляной вал.
— А ты сквозь него. До обеда чтоб было сделано. А к вечеру сколотишь четыре пары носилок. Может, кого понесут в лагерь. Жарко сегодня, а?
— Жарко. Но, понимаете… Дальше, дальше эту плиту! К третьему домику! Капо смотрит!
— Укладчик, дай лимон.
— Присылайте подкапника. Я при себе не ношу.
Капо мотнул несколько раз головой и удалился, прихрамывая. Пошел на ферму — пожрать. Но я знаю, там ему ничего не дадут — бьет людей. Мы устанавливаем плиту. Нечеловеческим усилием подводятся рельсы, плита поддевается ломом, голыми пальцами затягиваются болты. Голодные, дрожащие как в ознобе люди едва ползают — неловкие, изможденные, окровавленные. Солнце подымается высоко в небо и припекает все мучительнее.
— Который час, приятель?
— Десять, — говорю я, не поднимая глаз от рельсов.
— Господи, еще два часа до обеда. Правда, что сегодня в лагере селекция, в крематорий отправлять будут?
Все уже знают про селекцию. Украдкой колдуют над ранами, чтобы были почище и поменьше, срывают повязки, разминают мышцы, опрыскиваются водой, чтобы вечером выглядеть свежей и бодрее. Это борьба за жизнь, тяжелая и героическая. А некоторым все равно. Они шевелятся, чтобы избежать побоев, жрут траву и липкую глину, чтоб не чувствовать голода, ходят безучастные, живые пока еще трупы.
— Мы все — крематорий. Но немцам будет капут. Война fini[49], все немцы — крематорий. Все: женщины, дети. Понимаешь?
— Понимаешь, Greco gut. Но это неправда, не будет селекции, keine Angst[50].
Я дырявлю вал. Легкая удобная лопата «сама» ходит в руках. Комья сыроватой земли враз поддаются и мягко взлетают в воздух. Хорошо работать, когда съешь на завтрак добрый шмат грудинки с хлебом и чесноком и запьешь банкой сгущенки.
В скудной тени каменного инкубатора присел на корточки командофюрер, маленький тщедушный эсэсовец в расстегнутой рубашке. Притомился, надзирая за землекопами. Он умеет больно стегать хлыстом. Вчера два раза вытянул меня по спине.
— Что новенького, Gleisbauer[51]?
Я вскидываю лопату и сверху утрамбовываю землю.
— Под Орлом погибли триста тысяч большевиков.
— Хорошо это, а? Как считаешь?
— Хорошо, конечно. Немцев ведь столько же полегло. А большевики, если даже так пойдет, через год будут здесь.