— Думаешь? — злобно усмехается командофюрер и задает сакраментальный вопрос: — Обед скоро?
Достаю часы, допотопную серебряную луковицу со смешными римскими цифрами. Я их люблю, они похожи на отцовские. Купил за пачку фиг.
— Одиннадцать.
Мозгляк встал из-под стены и спокойно взял часы у меня с ладони.
— Дай. Мне очень нравятся.
— Не могу, это мои собственные, из дома.
— Не можешь? Ну что ж.
Размахнулся и шваркнул часы об стену. После чего снова усаживается в тень и подбирает под себя ноги. — Жарко сегодня, а?
Я молча поднимаю часы и со злости принимаюсь свистеть. Сперва фоке о веселой Иоанне, потом старое танго о Ребекке, потом «Варшавянку» и «Присягу»[52] и, наконец, «левый» репертуар.
Я как раз насвистывал «Интернационал», напевая мысленно: «Это есть наш последний и решительный бой», когда меня вдруг накрыла высокая тень и тяжелая рука опустилась сзади на шею. Я поднял голову и замер. Надо мной нависла огромная красная опухшая рожа; в воздухе угрожающе покачивался черенок от лопаты. Безупречно белые полоски куртки резко выделялись на фоне далекой зелени деревьев. Маленький красный треугольник с циферкой «3277», пришитый к груди, странно подрагивал и разрастался в глазах.
— Что свистишь? — спросил капо, глядя на меня в упор.
— Это такой международный гимн, господин капо.
— Слова знаешь?
— Мм… немного… в некотором смысле, — предусмотрительно добавил я.
— А это знаешь? — спросил капо.
И хриплым голосом затянул «Rote Fahne»[53]. Рукоять лопаты он отбросил, в глазах появился тревожный блеск. Внезапно капо оборвал песню, поднял палку и покачал головой, не то презрительно, не то с сожалением:
— Слышал бы настоящий эсэс, тебе б уже была крышка. А этот…
Мозгляк у стены добродушно, во весь рот смеется:
— И вы это называете каторгой! Надо бы вам, как мне, побывать на Кавказе!
— Командофюрер, мы уже завалили один пруд костями, а сколько засыпано раньше, а сколько побросали в Вислу — этого ни вы, ни я не знаем.
— Заткнись, шелудивый пес! — и, поднявшись из-под стены, нагибается за оброненным хлыстом.
— Бери людей и иди за обедом.
Я бросаю лопату и скрываюсь за углом инкубатора. Издалека мне еще слышен хриплый, задышливый голос капо:
— Да, да, псы шелудивые. Всех надо перебить, всех до одного. Вы правы, господин командофюрер.
Я послал им ненавидящий взгляд.
III
Идти нам по дороге, ведущей через Гармензе. Высокие каштаны шумят, тень еще зеленее, но как бы суше. Как засохшая листва. Тень юга.
Выйдя на дорогу, обязательно проходишь мимо крохотного домика с зелеными ставнями, посередине которых неровно прорезаны сердечки, и с белыми полузадернутыми занавесочками на окнах. Под окнами нежные матово-бледные розы и ящички с какими-то диковинными фиолетовыми цветочками. На ступеньках увитого темно-зеленым плющом крылечка маленькая девочка играет с большим ворчливым псом. Пес, явно скучая, позволяет трепать себя за уши и только мотает головой, отгоняя мух. Девочка в белом платьице, у нее загорелые, с бронзовым отливом руки. Собака — породы доберман, с коричневым подгрудком, а девочка — дочка унтершарфюрера, управляющего Гармензе. А особнячок с розочками и ставенками — его дом.