Я валю прямо на Ивана. Он сидит в своей норе и ножиком вырезает узор на коре толстой палки: квадраты, змейки, сердечки, украинские слова. Рядом старый верный грек, стоя на коленях, запихивает что-то в его торбу. Я еще успел заметить белое растрепанное крыло и красную гусиную башку, неестественно запрокинутую назад, но тут Иван, увидев меня, набросил на мешок куртку. Сало у меня в кармане размякло и на штанине расплылось безобразное пятно.
— От пани Гануси, — коротко сообщаю я.
— Она ничего не говорила? Яйца обещала принести…
— Велела поблагодарить тебя за мыло. Ей очень понравилось.
— Это хорошо. Я его вчера купил у еврея из Канады[54]. Три яйца отдал.
Иван разворачивает сало. Оно помятое, раскисшее и желтое. Мне от его вида становится тошно, наверно, потому, что утром переел грудинки, — до сих пор отрыжка.
— Ну блядь! За такие два куска только столько дала? А мучного не давала? — подозрительно косится на меня Иван.
— Точно, Иван, она и вправду мало тебе дала. Я это мыло видел.
— Видел? — Иван беспокойно заерзал в норе. — Пойду подгоню людей, ни черта не хотят работать.
— Видел. Мало дала, мало. Тебе больше причитается. В особенности от меня. Но за мной не пропадет, не бойся.
С минуту мы твердо смотрим друг другу в глаза.
IV
Над самой канавой вырос аир, а на другой стороне, где стоит на посту глупый усатый конвоир с треугольничками за выслугу лет на рукаве, — кусты малины с бледными, словно запыленными листьями. По дну канавы бежит мутный ручей, вода кишит какими-то зелеными ослизлыми чудищами, иногда вместе с илом случается зачерпнуть черного извивающегося угря. Греки съедают его сырым.
Я враскорячку стою над канавой и неторопливо вожу лопатой по дну. Осторожно, чтобы не замочить башмаков. Подошел конвоир, молча приглядывается.
— Что здесь будет?
— Запруда, господин охранник, а потом мы очистим канаву.
— Откуда у тебя такие красивые башмаки?
Башмаки у меня в самом деле красивые: полуботинки на двойной, ручной работы, подошве, по венгерской моде затейливо изукрашенные дырочками. Дружки принесли с платформы.
— В лагере выдали вместе с рубашкой, — отвечаю я, указывая на шелковую рубашку, за которую пришлось отдать почти целое кило помидоров.
— Вам такие башмаки дают? Посмотри, в чем я хожу.
И показывает мне сморщенные и потрескавшиеся ботинки. На носке правого заплата. Я сочувственно качаю головой.
— Продал бы ты мне свои. Я поднимаю на него взгляд, полный безграничного удивления.
— Лагерную собственность продавать? Как можно?
Конвоир прислоняет винтовку к скамейке и подходит еще ближе, наклоняется над водой, которая отражает его фигуру. Я шевельнул лопатой и замутил картину.