"Бедный Шихмурзаев", - думал Эльдаров, слушая песню, ему почему-то было очень жаль Шихмурзаева, хотя особых оснований для этого уже не было показавшаяся вначале страшной, затея Салманова оказалась на самом деле шуткой, пусть грубой, хамоватой, но все же шуткой, и столь острая жалость была сейчас неуместна. Но она была, так же как и черная вода вокруг парохода, как и эта песня, связавшая сейчас Эльдарова с некоторыми забывающимися уже минутами его жизни. Ему вдруг стало жаль и себя, даже не себя, а чего-то принадлежавшего еще ему, но и вместе с тем безвозвратно утерянного. А чего - он понять не мог. Это и раньше случалось с ним, даже в детстве бывали дни, когда, проснувшись утром, он вдруг чувствовал тоску и жалость к себе. И тогда это была не просто грусть, а именно жалость, как будто случилось с ним что-то непоправимое, такое, что не нужен он теперь никому на свете, ни отцу, ни матери... Или, наоборот, не случилось что-то и безвозвратно пропало для него. Он долго плакал тогда, если был один, на людях же это быстро проходило.
И сейчас Эльдарову показалось, что на глаза его навернулись слезы, он даже сжал веки, чтобы слезы скатились, но ему это только показалось - их не было. Тоска же была, и нагонял ее этот голос с нижней палубы и песня, которую Эльдаров никогда не пел, потому что петь не мог.
Эльдаров пошел вдоль борта туда, где размещались каюты первого класса.
Окно шихмурзаевской каюты выходило на палубу с другой стороны надстроек, и, чтобы найти его, Эльдарову пришлось обойти весь пароход.
Жалюзи были спущены, и увидеть что-нибудь было невозможно, но при большом желании можно было услышать звуки посуды и обрывки разговора, из которого следовало, что в каюте ужинают.
- ...лангет зуб поломал... - говорил мужской голос. Это был Садыхов. Он говорил что-то еще, но ничего больше из того, что он сказал, Эльдарову разобрать не удалось. Шихмурзаев молчал, зато одновременно говорили две женщины. Одна о чем-то рассказывала ровным приятным голосом, другая часто смеялась и возражала кому-то, по всей вероятности Садыхову.
- ...шашлык тоже?., была я... фуникулер... ничего ты не понимаешь... не так... - говорила она и заглушила первую, которая, очевидно, адресовала свой рассказ Шихмурзаеву. "Слава богу, все в порядке, - подумал Эльдаров, беседуют, ужинают, смеются, все, как у людей". Он успокоился. Можно было идти спать, но не хотелось, и Эльдаров пошел в каюту только для того, чтобы полюбоваться на готовящегося к облаве Салма-нова. Теперь, когда он уверился в том, что Шихмурзаеву и Садыхову ничего не грозит, нелепое поведение Салманова и собственное бессилие перестали угнетать его: он даже представил себе разочарованное лицо Салманова после того, как облава провалится, и совсем повеселел.