Насытившись, Эскерра пригласил меня в клуб Гумбольдта, где немецкие власти намеревались устроить прием в честь живущих в Берлине иностранцев в последнее воскресенье перед Рождеством.
— Там будут еда и танцы, несмотря на запрет. По крайней мере в прошлом году нам разрешили петь и танцевать, — добавил Либорио.
Я отказался, сославшись на то, что буду ужинать с руководством фирмы «Хохтиф».
Потом мы говорили о том, что русские, вероятно, дойдут до Берлина, и о том, как сильно боится этого население.
— Нога Ивана, — так некоторые называют русских, — никогда не ступит на улицы нашего города, потому что у фюрера есть туз в рукаве: тайное оружие, смертоносное оружие, которое изменит ход войны, — заявил Либорио.
И тогда Эскерра, показывая, что он тут главный, потянул своего товарища за рукав и указал на табличку, висевшую на стене заведения: «Осторожно. Враг подслушивает».
Когда мы вышли из ресторана, город тонул в густых, плотных сумерках, которые, казалось, можно было потрогать рукой, тем более что с наступлением темноты берлинцы опускали на окна занавески из черной бумаги, герметично закрывавшие все щели, чтобы свет не проникал наружу.
Однажды, когда я шел по улице, с неба вдруг стали падать бомбы. Я плохо знал город и не смог быстро найти вход в метро, поэтому пришлось искать укрытия в подъезде. Там я наткнулся на маленькую женщину восточного типа: она лежала на полу, закрывая голову руками. Рядом с ней валялся Luftschutzkoffer, чемоданчик, который всем полагалось непременно носить с собой на случай бомбежки: там находились документы, продовольственные карточки и кое-что из еды и одежды. Быть может, это была служанка, которой, как и мне, запрещалось входить в противовоздушные убежища. Через две минуты крышу здания пробила бомба, и сверху, через лестницу, градом посыпалось стекло и строительный мусор. За ним последовала лавина воды и песка — не то из чьей-то ванной комнаты, не то из тех ящиков с водой и песком, что жильцы держали у двери. Потом на расстоянии шестидесяти или семидесяти метров от того места, где мы находились, посреди улицы упала еще одна бомба, образовав огромный кратер. Когда третья бомба разрушила фасад здания напротив, я понял, что нам нужно как можно скорее уходить оттуда. Но я не знал, куда нам деваться. Я жестом велел женщине следовать за мной, но страх парализовал ее. Она меня не видела. И не могла двинуться с места. Тогда я поднял ее на руки и побежал к кратеру. Очередная бомба попала в наше здание, и оно рухнуло. Мы чудом избежали смерти. Грохот бомб и орудий противовоздушной обороны стал невыносимым, и женщина прижалась ко мне, свернувшись в клубок, подобно тому, как закрывается цветок с наступлением ночи. Так мы просидели полчаса, обнявшись, боясь выглянуть наружу, туда, где нас караулила смерть. Мы не обменялись ни словом, но оба знали, о чем думает другой — каждое мгновение, с разрывом каждой новой бомбы. Невозможно объяснить, что чувствуешь в такие минуты, но у меня никогда и ни с кем не возникало больше такой сильной и тесной связи.