— А для тебя это важно, — произнесла она.
Что я мог сказать? Она была права. Но момент, чтобы сделать ей признание, казался мне неподходящим. Я был сейчас в явно невыгодном положении.
— Думаю, нам лучше покончить с этим безумием, пока еще не слишком поздно. Ну какие мы шпионы! Завтра я встречусь со Смитом и сообщу ему, что мы передумали, — решительно сказал я.
— Полагаю, уже слишком поздно. Я договорилась встретиться с Юнио через два дня, — призналась она. — А теперь нам нужно разойтись, прежде чем мой отец заподозрит что-нибудь.
Что она имела в виду? Не хочет, чтобы ее отец думал, будто я пытаюсь вмешиваться в ее отношения с Юнио? Мне, разумеется, было все равно, создастся ли такое впечатление у сеньора Фабрегаса. Однако мне стало так плохо, что я думал только о том, как отплатить ей. Теперь, когда я вспоминаю о том дне с расстояния прожитых лет, мне кажется, что замечание Монтсе стало тогда решающим: я изменил свою позицию по отношению к войне, шедшей в Испании, и ситуации в Европе. Она заставила меня понять, что не принимает меня всерьез именно из-за моей склонности к соглашательству, что ей противна та нездоровая атмосфера, в которой я жил, стараясь держаться в стороне от мировых событий, думая, что достаточно закрыть глаза, чтобы проблемы исчезли сами собой. Хуже всего, что я нисколько не притворялся. Я просто был таким. Кто знает, может быть, при других обстоятельствах, в мирное время, мое поведение не имело бы такого значения, но пока Испания истекала кровью, требовались такие люди, как Юнио, Смит или даже секретарь Оларра, люди, у которых есть цель. Полутона и равнодушие ничего не стоили, нужно было принять чью-либо сторону, довести дело до конца и сполна испытать на себе последствия. В те времена это была единственная достойная жизненная позиция. В противном случае оставалось лишь смириться с окружающей жестокостью. Полагаю, именно тогда я и решил всерьез работать со Смитом — хотя бы потому, что, участвуя в его предприятии, не нужно было надевать военную форму, проявлять отвагу и выступать перед народными массами. Должен признать: фашистские лозунги никогда не привлекали меня, однако, если оставить в стороне вопросы идеологии, мой интерес к ним объяснялся духом индивидуализма и нежеланием стать одним из стада, поскольку я всегда испытывал неприязнь к человеческим толпам. Я не знал тогда одного: мое решение заставит меня вести себя гораздо смелее, чем я мог себе представить.